Работала теперь в Новых Палестинах и школа, и была в ней настоящая школьная доска и мел, украденные по просьбе красноармейцев из настоящей сельской школы ближайшего колхоза. И выводили по вечерам на этой доске пришедшие по «графику грамотности» пятеро бойцов, пятеро строителей, пятеро крестьян и восемь разновозрастных детей, из которых самому младшему было годика три с половиной, выводили разные письменные мысли, среди которых чаще всего встречались «мы не рабы, рабы не мы».

В скором будущем в Новых Палестинах ждали прибавления населения: три бабы, все молодые, ходили толстые И беременные, и только про одну из них было известно, что является она как бы женой горбуна-счетовода. А чьи были остальные жены, никто не знал; Архипка-Степан от общественных дел отдалился. Днями спал, а по ночам сидел на траве, кутаясь в подаренное Трофимом одеяло, выменянное перед этим на две пары сапог у крестьян ближайшего колхоза. Сидел он так на траве и всегда в небо глядел, выискивая глазами всякие звезды и что-то думая.

Приходил к нему однажды главный дезертир, с которым вместе путь начинали к Новым Палестинам. Спрашивал, не знает ли он еще какой-нибудь звезды путеуказующей. Показал ему Архипка-Степан одну маленькую Неприметную, и той же ночью ушел главный дезертир, навсегда ушел, потому как не почувствовал он вроде в Новых Палестинах ничего радостного.

Так и время подкатывалось постепенно к глубокой осени, и стали подумывать уже многие крестьяне о грядущем урожае, а для того, чтобы собрать его и спрятать в построенных строителями амбарах, договорились уже крестьяне с соседскими колхозниками о том, что по ночам будут к ним в помощь трактора приезжать.

Так и длилась жизнь новопалестинская, если и не совсем иногда справедливая и счастливая, зато понятная каждому и простая, как человеческая пятка.

Винты грязно-зеленого бомбардировщика громко пели свою бессмысленную песню. Эта песня сотрясала железную машину, сотрясала и все находившееся в ней, включая летчика, уверенно державшего штурвал, и народного контролера, сидевшего сзади у иллюминатора. От этого мощного пения даже котомка Добрынина, заполненная его личным топором и доказательствами преступлений Кривицкого, ездила с глуховатым бренчанием по железному полу. Но не смущало это Добрынина. Второй полет воспринимался народным контролером как уже что-то обычное и обыденное, как чтение хорошей книги или поедание пищи. И поэтому занят был Павел Александрович Добрынин больше размышлениями, чем ощущениями полета.

Думал он о погибших контролерах, тела которых так и остались во льду речки Омолой, думал о хороших военных, всегда готовых прийти на помощь, и, конечно, о своем спасителе — человеке-народе Дмитрии Ваплахове. Удивительно было Добрынину, что такой простой, но честный человек, как он сам, смог, прибыв в чужое и чуждое по своей погоде место, навести в нем справедливый порядок, и хотя был он уверен, что справедливость, созданная им, еще далеко не полная, но то, что это все-таки была справедливость, — его радовало сильно и искренне.

«Враг коварен, — думал он, — и готов на все!» И мысль эта прямо во время полета закаляла сознание народного .контролера, и начинал он понимать, как тяжело придется ему в жизни, особенно если жизнь его будет от начала до последнего конца посвящена служению своей великой Родине.

И вот так, думая о вещах, далеких от этого полета, по-, смотрел Добрынин в иллюминатор с тем, чтобы дотянуться взглядом до родной Советской страны.

Самолет пролетал над жизнью: над природой, разбросанной пятнами лесов и квадратами полей по бескрайней тверди, прожиленной водяными лентами рек и зеркалами озер; над городами и стройками, над дорогами. И понравилось Добрынину смотреть вниз, скользить, не поворачивая головы, взглядом по цветастой земляной столешнице. Воспылал он изнутри чувством сильным, как броня танка, чувством, способным командовать не только его умом, но и телом. И пришло с этим чувством совсем новое понимание смысла своей жизни. А внизу, туда же, куда летел грязнозеленый бомбардировщик, ехал необычный состав, ведомый двумя сцепленными паровозами. Состоял состав из ярких красных цистерн большого размера, и было в нем цистерн этих такое количество, что и не сосчитать сразу. А из-за того, что ехал состав в том же направлении, хоть и медленнее, получалось некоторое время, что летел самолет прямо над цистернами, и очень заинтересовало это Добрынина, глядевшего вниз и радовавшегося в мыслях за такую видимую и ощутимую индустриализацию Родины.

Насмотревшись вдоволь, достал Добрынин из котомки заветную книжку, подаренную ему в Кремле, открыл начало третьего рассказа и, потерев ладони для сосредоточения, принялся читать.

И вдруг на, казалось бы, самом интересном месте самолет тряхнуло с такой силой, что слетел Добрынин с сиденья и оказался на железном полу. Страшно стало так, как еще ни разу не бывало. Посмотрел народный контролер вперед, туда, где летчик сидел, и увидел он выглядывавшую из-за высокой спинки пилотского сидения шлемоносную голову летчика. Так как новых толчков не последовало, приподнялся народный контролер, дотянулся до своего сидения и осторожно, словно было оно заминировано, вскарабкался на него и тут же снова прильнул к иллюминатору.

Внизу все так же продолжалась цветастая земля, и ничего необычного не было, за исключением шедшего наперерез полету по железной дороге еще одного длинного как красный дождевой червяк состава цистерн, ведомого двойной паровозной сцепкой.

Состав этот, перерезавший зелень и коричневость земли красной линией, отвлек внимание Добрынина от непонятного и неприятного происшествия, и, медленно поворачивая голову назад вследствие движения самолета вперед, залюбовался Добрынин ездящими по земле достижениями человеческого разума.

И тут снова тряхнуло, но послабее, и в этот раз удержался Павел Александрович на сидений, крепко вцепившись в него руками.

Самолет закачался, словно летчик решил машинисту поезда крыльями помахать в знак чего-то.

Пришедший в себя Добрынин, дождавшись, когда уехал в неведомую даль красный состав, прошел к пилоту и спросил его прямо:

— Мотор что ли?

Пилот не сразу услышал вопрос — был он занят штурвалом, да и шлем не пропускал в уши лишние звуки. Но все-таки ощутив боковым зрением присутствие человека, он стянул с себя шлем и на повторенный Добрыниным вопрос ответил так:

— Да нет, все в порядке, товарищ Добрынин. Просто попали в полосу метеоритного дождя. Но проскочили. Можно сказать повезло!

— А что это за дождь такой? — поинтересовался Павел Александрович.

— Это из космоса идет, — задумчиво ответил летчик. — Ученые писали, будто это осколки камня и железа, отколовшиеся в свое время от звезд и планет.

— Так они что, яркие? Раз они от звезд-то?

— Да нет, — сказал летчик решительным голосом. — Они ж потухшие. Это ж все равно, что человек, отколовшийся от массы. В массе — он вместе с остальными светится, созидает, строит, а отколовшись, ничего не может и по этой причине тухнет. Я вот поэзию люблю читать, так там много об этом.