Я вошел в отель через двери-вертушку и, как собака, которая находит кухню по запаху, на слух спустился по лестнице туда, откуда эта музыка раздавалась, бесшумно ступая по коврам, мимо официантов. Открыл какую-то дверь — за столом сидели пьяные туристы, мужчины и женщины, перед ними стояли бутылки, на головах — фески, они что-то кричали. Я понял — это восточная ночь, какие устраивают иностранным туристам в качестве прощального вечера в Турции. На широком возвышении захудалый оркестр издавал металлический грохот. Я узнал у официанта, что танец живота еще не начинался, сел за столик у них за спиной и, смущаясь, попросил ракы.

Вскоре после того, как я выпил первую рюмку, зазвучала подвижная и легкая музыка, я услышал звон бубенчиков и увидел загорелое тело танцовщицы, извивающееся в коническом луче света, бродившего в полутьме, засмотрелся на дрожавшие блестящие подвески ее костюма. Когда она быстро двигалась, казалось, что от ее спины и груди льется свет. Я заволновался.

Кажется, я встал. Официант принес мне вторую рюмку. Я опять сел и подумал, что не только танцовщица исполняет свой номер, мы все исполняем какой-то спектакль. Танцовщица пыталась изображать восточную женщину, всецело принадлежащую мужчине, а туристы, проводившие свой последний вечер на Востоке, воспринимали ее такой, как она хотела. Когда луч света бродил по столам, я смотрел на лица немок — они не были удивленными, но, казалось, хотели удивляться и улыбались. Происходило то, чего они ждали, и, глядя на танцовщицу, они думали, что они — не «такие». Я чувствовал, что себя-то они считают равными мужчине и совершенно спокойны, но при этом считают «такими» и нас, всех нас. Черт, они же унижали нас, как домохозяйки, которые верят, что равны своим мужьям, когда командуют прислугой!

Я почувствовал себя невероятно униженным, мне захотелось испортить этот отвратительный танец, но я знал, что не собираюсь ничего делать — просто наслаждаюсь чувством поражения и сумятицей в голове.

Музыка заиграла громче, и когда ударные в невидном углу сцены без особых усилий перекрыли остальные звуки и общий шум, танцовщица повернулась спиной к столам и плавной нервной дрожью руки начала раскачивать свое вызывающее тело. По тому, как она быстро повернулась к нам, агрессивно и горделиво тряся грудью, я понял, что она хотела показать, что презирает всяческие запреты. Потом луч осветил ее лицо, я увидел на ее лице неожиданное чувство победы и уверенности в себе, и это придало мне спокойствия. Да, не так просто заставить нас склонить голову! Мы еще кое-что можем, мы еще держимся!

Смотрите — танцовщица будто кидает всем им вызов! Она игнорирует взгляды затаивших дыхание туристок, не замечая их почти научный интерес. А большинство мужчин-туристов в фесках давно расслабились: они уже не смотрят на танцовщицу как на женщину — вещь мужчины, они, похоже, забыли, кто они, робко и почтительно глядя на уважаемую женщину.

Я почувствовал странную радость: бесформенное, но подвижное тело танцовщицы взволновало меня. Мы все словно бы спали, видели один сон и сейчас вместе просыпались. Глядя на ее загорелую кожу вокруг пупка, где блестели капельки пота, я представил, как бы я вцепился в нее, и я пробормотал: немедленно возвращаюсь домой, везу Нильгюн в больницу, а потом сажусь и обстоятельно занимаюсь историей. У меня получится, я буду верить в рассказы прошлого и в реальные истории, в события из плоти и крови, у меня получится, я могу это сделать немедленно, прямо сейчас.

Танцовщица, словно желая показать свое презрение, начала выводить за руки на сцену тех, кого раньше заприметила. О Аллах, она заставляла немцев исполнять танец живота вместе с ней! Мужчины двигались медленно и тяжело, неловкими движениями разводя руки в стороны, и было видно, что они стесняются своих друзей, но верят, что имеют право поразвлечься. Черт побери, все игра, игра, я напрасно пытаюсь себя убедить в обратном.

Вскоре танцовщица принялась за то, чего я ждал и чего боялся: умело выбрав среди туристов добровольца, выглядевшего настоящим растяпой, она начала его раздевать. Я подумал, что окончательно утратил надежду. Когда толстый немец, неловко трясший животом, улыбаясь своим друзьям, стал снимать рубашку, я понял, что больше не выдержу, я уже падаю. Я хочу, чтобы из моего сознания все стерлось, чтобы от моего прошлого не осталось и следа, а от будущего и моих надежд — тоже ничего не осталось. Я хочу избавиться от искусственных сооружений моего разума, я хочу свободно гулять в мире, существующем за пределами моего сознания. Но теперь я знаю, что не смогу забыть себя и всегда буду жить, как два разных человека. И, не находя себе места среди сомнений, догадок и фантазий моего разума, будь он неладен, буду еще долго сидеть в этом отвратительном месте, с этой гадкой музыкой.

Время далеко за полночь, но я все еще слышу легкий шум в доме, и мне интересно: что они делают там, внизу, почему не спят и никак не отдадут мне безмолвную ночь? Я встала с кровати, подошла к окну и выглянула вниз — вот, свет Реджепа еще освещает сад — что ты там делаешь, карлик? Я испугалась! Он ведь коварный: он взглянет на меня, и я понимаю, что он следит за всем во мне, смотрит и наблюдает за каждым движением моих рук, замышляет что-то в своей огромной голове. Кажется, они теперь и ночь хотят мне отравить, и мысли мои замарать хотят. Я вспомнила со страхом: однажды ночью Селяхаттин пришел ко мне в комнату, чтобы не дать мне очиститься от повседневной грязи, погрузившись в наивное простодушие своих мыслей, чтобы я, как он, испытала боль. Вспомнив об этом, я опять испугалась, задрожала, как от холода, — он сказал, что открыл смерть. Я испугалась еще больше, отошла от темного окна, моя тень, падавшая на сад, пропала, я быстро вернулась в кровать, забралась под одеяло и стала вспоминать.

Это было за четыре месяца до его смерти. На улице дул северо-восточный ветер, свистел в оконных щелях. Вечером я удалилась к себе в комнату, легла в кровать, но никак не могла уснуть, потому что шум шагов в комнате Селяхаттина все не стихал, а еще потому, что от урагана и ударов ставней о стены у меня мурашки бегали по коже. Потом я услышала приближающиеся шаги, и меня охватил ужас! Внезапно дверь открылась, у меня сердце чуть не выскочило из груди, и я подумала — он в моей комнате, ночью, впервые за много лет! Сначала Селяхаттин на мгновение замер на пороге: «Мне не уснуть, Фатьма!» Кажется, он не был пьяным, будто я не видела, сколько он выпил за ужином. Я промолчала. Качаясь, он вошел в комнату. Глаза его сверкали: «Я не могу заснуть, Фатьма, потому что открыл страшную вещь! Сегодня вечером ты меня выслушаешь. И я не позволю тебе взять вязанье и уйти в другую комнату. Я обнаружил страшную вещь, и мне надо кому-нибудь об этом рассказать!» Я подумала: твой карлик внизу, Селяхаттин, он обожает тебя слушать. Но ему ничего не сказала, потому что у него было странное выражение лица, и неожиданно он прошептал: «Я открыл смерть, Фатьма. Здесь, на Востоке, ее, смерть, никто не замечает, я первый, кто открыл здесь ее. Только что, этой ночью». Он замолчал на мгновение, будто боялся своего открытия, но все, что он говорил, не было похоже на пьяный бред, «Послушай, Фатьма! Знаешь, я закончил букву «Р», хотя и позже, чем планировал. Сейчас я пищу букву «С»; и знаешь, мне пришлось написать статью о смерти!» Я знала об этом, так как за завтраком, обедом и ужином больше ни о чем не говорилось. «Но у меня никак не получалось написать об этом, я целыми днями ходил по комнате и думал, почему у меня не получается писать. Эту статью я тоже, естественно, собирался позаимствовать у них, как и другие статьи; я думал, что не могу добавить ничего нового к тому, что они изобрели и написали, но никак не мог понять, почему у меня не выходит начать эту статью…» Он слегка улыбнулся. «Может быть, потому, что я подумал о собственной смерти? Ведь я все еще не закончил свою энциклопедию, а мне уже почти семьдесят. Как ты считаешь?» Я ничего не ответила. «Нет, Фатьма, это не так, я еще молод, я еще не сделал все, что хотел! И к тому же, открыв смерть, я почему-то чувствую себя невероятно молодым и полным жизни — столько всего предстоит сделать после этого открытия, что мне не хватит даже ста лет жизни!» Вдруг он воскликнул: «Все, все, все события, все поступки, вся жизнь приобрела теперь совершенно новый смысл! Я теперь смотрю на все другими глазами. Неделю проходив по комнате, я не смог написать ни слова, но это открытие озарило меня ровно два часа назад. Два часа назад я, первый на Востоке, открыл глаза на страх Небытия, Фатьма. Я знаю, ты не понимаешь меня, но ты обязательно поймешь, слушай!» Я слушала не потому, что хотела понять этот бред, а потому что мне ничего не оставалось делать, а он ходил по комнате, как у себя. «Уже целую неделю я шагаю по своей комнате, думаю о смерти, и мне интересно, почему на Западе этой теме уделено так много место в энциклопедиях и книгах. Я не говорю сейчас о художественной литературе, на Западе тысячи книг написаны только о смерти. Почему для них так важен такой простой вопрос, думал я. У себя в энциклопедии я собирался осветить его совсем кратко. Я собрался написать вот что: смерть — это гибель организма! После краткого медицинского вступления я собирался опровергнуть все представления о смерти, бытующие в легендах и религиозных книгах, свести их к общему знаменателю и еще раз, с удовольствием, показать, что все священные книги списаны одна с другой и как нелепы похоронные обряды разных народов. Возможно, я хотел написать так кратко потому, что хотел как можно скорее закончить энциклопедию. На самом деле это было не так: я, Фатьма, не понимал, что такое смерть, я понял это лишь два часа назад; этот вопрос не был для меня важен, как для любого восточного человека. Два часа назад я понял это: глядя на фотографию мертвых в газете, я внезапно увидел смерть, которую не замечал так много лет. Это ужасно! Послушай! Немцы напали на Харьков, ну да это не важно! Два часа назад я рассматривал в газете фотографию погибших, я смотрел на них без страха, как сорок лет назад, когда был студентом медицинской школы и осматривал трупы в больницах. И тут у меня в голове внезапно сверкнула молния, настоящий кошмар, как кувалдой по голове, и я понял: есть то, что называется Небытие! Небытие! Да, Небытие! И сейчас эти несчастные солдаты, погибшие на войне, исчезли в бездонном колодце Небытия. Фатьма, это было страшное чувство, я ощущаю его и сейчас; я подумал: раз нет Аллаха, рая и ада, то после смерти есть только „пустота" — только то, что называется Небытие. Совершенно пустое Небытие! Я не думаю, что ты сразу поймешь, о чем я. Я сам узнал об этом только два часа назад. Но, открыв то, что называют Небытие, и все больше размышляя об этом, я осознал, Фатьма, что такое страх Небытия и страх смерти! На Востоке этого никто не замечает. Поэтому мы прозябаем сотни, тысячи лет, но давай не будем торопиться, я буду рассказывать медленно; я не смогу в одиночку вынести груз этого открытия!» Он нетерпеливо размахивал руками, как в молодости. «Ведь я сразу понял, почему мы — одни, а они — другие. Я понял, почему Восток — это Восток, а Запад — это Запад, я понял, клянусь, Фатьма; умоляю, выслушай меня сейчас внимательно во что бы то ни стало, ты все поймешь». И он продолжал рассказывать, будто не знал, что я уже сорок лет его не слушаю. Он говорил со мной, как в годы нашей молодости, убежденно и внимательно, голосом старого непонятливого учителя, который, пытаясь втолковать что-то ребенку, говорит с ним мягко и нежно, а выходит лишь взволнованно и лживо: «Слушай меня внимательно, Фатьма! Не сердись, хорошо? Сколько раз я говорил, что Аллаха нет, потому что его существование невозможно доказать на опыте, и тогда все религии, в основе которых заложено существование Бога, — просто пустая лирическая болтовня. Следовательно, естественно, нет ни рая, ни ада, о котором повествуют все эти пустые тексты. А если рая и ада нет, то тогда нет и жизни после смерти. Ты следишь за моей мыслью, да, Фатьма? А если жизни после смерти нет, то умершие теряют жизнь окончательно и навсегда, чтобы никогда больше не возродиться. А давай рассмотрим эту ситуацию глазами умершего человека: где находится после смерти мертвый, живший до смерти? Я не говорю о его теле: где его сознание, чувства, разум? Нигде: его нет, не так ли, Фатьма, он внутри того, чего нет, он попал в то, что я называю Небытие, теперь и он никого не видит, и его никто не видит. Ты осознаешь сейчас, Фатьма, весь ужас того, что я называю Небытие? Меня охватывает ужас по мере того, как я думаю об этом: господи, какая странная, ужасная мысль! Когда я пытаюсь это вообразить, у меня волосы дыбом встают! Ты только подумай, Фатьма, представь себе что-то такое, внутри чего ничего бы не было — ни звука, ни цвета, ни запаха, ни прикосновения; подумай. Фатьма, о чем-то таком, что не имеет никаких свойств, ни даже места в пустоте: правда, Фатьма, ведь трудно вообразить что-то, что бы не занимало места в воздухе, чего бы не было видно, что бы не чувствовалось? И только кромешная тьма, которой даже невдомек, что она — кромешная тьма без начала и конца. Вот что такое тьма смерти, а за ней — Небытие. Тебе страшно, Фатьма? Пока наши трупы гниют в гадком ледяном безмолвии земли, а окровавленные тела с огромными дырками, размозженные черепа, разбросанные по земле мозги, вытекшие глаза и разорванные рты погибших на войне разлагаются и воняют среди руин бетона, их сознание, ах, то есть наше сознание, погружается во тьму безграничного Небытия; как слепой, свалившийся в бездонную пропасть, падает спиной в бесконечность, не замечая, что с ним происходит… Нет, даже не так. Как будто нет совсем ничего… Черт побери, когда я об этом думаю, мне делается страшно, я не хочу умирать; когда я думаю о смерти, мне хочется взбунтоваться; господи, как это тяжело — знать, что во тьме бесконечности, куда ты будешь, не останавливаясь, погружаться, нет ни начала, ни конца и что ты просто-напросто исчезнешь навсегда во тьме и больше никогда, никогда, никогда из нее не выберешься: все мы утонем в Небытии, Фатьма, исчезновение поглотит нас целиком! Тебе не страшно? Не хочется восстать, возмутиться? Ты обязательно должна испугаться, ты обязательно должна проснуться в страхе, я не оставлю тебя этой ночью, пока в тебе не проснется этот бунтарский страх смерти. Послушай! Послушай: рая нет, ада — нет, Аллаха — тоже нет, нет никого, кто бы смотрел на тебя, заботился о тебе, наказывал тебя и прощал тебя: после смерти ты опустишься в небытие, откуда нет пути назад, как на дно черного моря — ты утонешь в безмолвном безлюдье, из которого нет возврата; пока твое тело будет гнить в холодной земле, твой череп и глаза, как цветочные горшки, наполнятся землей, твое тело рассыплется, как сухой навоз, твой скелет превратится в пыль, как уголь, а ты сама окажешься в отвратительном болоте, что растворит тебя всю, до последней волосинки, и будешь знать, что не можешь даже мечтать вернуться назад; и в безжалостной, холодной как лед трясине Небытия ты будешь совершенно одна и исчезнешь навсегда. Фатьма, ты понимаешь?»