Сельга Шешню жалела. Мужик ее еще на Илень-реке был посечен на рати со свеями. Никакого другого охотника о двух головах, чтобы жить с ней, не нашлось. А как бабе без мужика? Свербеть ее начинает, ясно как днем. Родичи, конечно, совсем пропасть не дадут, бывает, кто и почешет ее промеж ног кожаным плодородием, если в охотку. Но это, понятно, только чтоб совсем бабе не одичать, этого для жизни мало. Отец-Сварог в стародавние времена не зря сотворил мужчину и женщину одновременно. Указал, значит, соединяться друг с другом, чтобы стать вдвое сильнее, сливаться в целое не только семенем, но и умом, и духом.

Три лета назад Шешня родила сына. Назвала его Сваней, почтила память своего давно умершего деда. Вроде угомонилась сначала, отмякла даже, начала часто показывать крупные зубы в задумчивой материнской улыбке. Но ребенок был зачат на капище, при помощи волхвов. Только им, знающим заговоры и тайны рождений, удалось вспахать эту ниву, в чем давно уже отчаялись остальные мужчины рода. Значит, как водится, мальчик был обещан богам. Теперь пришлось отдать на воспитание и взросление в святилище, что отстроили себе волхвы Тутя и Ратень взамен сгоревшего на Илене.

Они не препятствовали Шешне видеть сына, та часто околачивалась возле их нового частокола. Но, понятно, уже не дома малец. Переживала мать.

Тоже нашла себе баба заботу. Говорили ведь ей, рано отдаешь, пусть дома еще поживет, подождут боги, им, бессмертным, некуда торопиться в своем безвременье. Нет, отвечала, богам обещано, значит, из себя вынь да положи перед ними. А теперь плачется, досадует на богов, что забрали сыночка Сванечку. Ну как ее понять? Железную терпелку нужно иметь, чтобы понимать эту бабу.

Этим утром терпение у Сельги быстро закончилось. Не то настроение — слушать нытье Шешни, бесконечное, как осенняя морось. Пришлось цыкнуть на нее, чтоб отстала. Та надула губы, обиделась, но ослушаться не посмела. Шмыгнула вбок, все еще бормоча что-то. Как раскипятившееся варево, вынутое из печки, долго не может угомониться в горшке, улыбаясь, сравнила ведунья. Сельгу теперь даже мужики-старейшины слушали, а уж бабы да молодые парни просто робели перед ее синими пронзительными глазами. К почету от родичей она постепенно привыкла. Принимала его невозмутимо, спокойно, но внутри все равно щекотало пушистое перышко. Не по годам почет, по уму — это вдвойне льстило…

Дальше опять пошла одна. Перед лесным озерком, прозрачным глазом выглядывающим из густого леса, как обычно, остановилась. Развязала кожаный пояс с приметанными к нему ножнами.

Старый Корень, уходя в Ирий, оставил ей свейский добротный нож с причудливой рукоятью, резанной из кости морского зверя. Сельга его до сих пор носила. Нож — единственное оружие, взятое ею с собой. Кого бояться, когда идешь говорить с богами? Сейчас ее жизнь в их руках.

Она скинула рубаху, постолы, черной волной распустила волосы, сняв налобный оберег-повязку. Голая подошла к воде, полюбовалась на свое отражение, погладила тугое тело руками. После родов груди у нее стали больше, мягче, соски уже не торчали колышками, а покрупнели, прижались к коже. Любеня-маленький постарался, чмокая. Бедра тоже расширились, покруглели, а стан по-прежнему гибкий, живот играет. Муж Кутря подолгу и часто гладит ее живот. Правильно бабы говорят, первые роды женщину только красят. Это потом, когда дети выскакивают один за другим, начинает уходить сила и морщиться, сохнуть тело. Но об этом пока еще рано думать, тут же решила она.

С размаху, не давая себе времен на трусливые колебания, Сельга кинулась в озеро. Громко охнула от обжигающей холодной воды, что бывает в бездонных лесных озерах, где вода густо-синяя и никогда не теплеет. Разогревая тело движением, Сельга быстро проплыла туда и обратно. Помылась начисто, натираясь глиной с шершавым песком. Густые кудри волос мыла отдельно и долго, пока не стали совсем мягкими.

Потом так же долго отогревалась на берегу, подставляя попеременно живот и спину щедрому Хорсу, приятно гладившему теплыми пальцами голое тело. Стрибоговы ветры и ветровичи, играя, щекотали тело, и это тоже было приятно.

Вот теперь она показалась себе совсем готовой. Чистой изнутри и снаружи. Теперь можно спрашивать богов про их тайные замыслы. В начале лета, когда Дажьбог проворачивает коло времен со старого года на новый, боги добреют и отвечают охотнее. Каким будет следующий год? Что сулит грядущее?

А сейчас еще одна забота прибавилась, большая забота — талы!

* * *

Странный народ, не похожий ни на кого…

Талы — на их языке означало люди. Еще они называли себя талагайцами — это значило лесные люди. По их рассказам, еще дальше на север жили талалайцы — озерные люди. А уж совсем далеко, совсем на краю земель, обитали таламайцы — морские люди. Но про этих мало кто чего знал, далеко слишком. Только знали, боги у них у всех одинаковые. А главный их бог — Ягила, хозяин всего живого.

Когда поличи только пришли на новые земли, талагайцы показались им безобидным народом. Были они чудные с виду. Круглолицые, малорослые, с узкими, как будто всегда прищуренными глазами. Волосом на голове черные, как перья ворона, а бороды и усы не вырастают даже у стариков. Так себе, жидкие волосины, как будто сопли под носом или забытая на подбородке грязь. Да, чудные люди со странными обычаями и укладом…

Род талагайцы вели не по отцу, а по матери, да у них и не поймешь никогда, кто чей отец. Понятно, им по матери проще родню считать, мать всегда помнит, кого рожала, сообразили поличи.

Все у них навыворот — это точно. Деревянных домов талагайцы не строили, чтоб духи леса не обиделись на них за срубленные тесины. Жили в шалашах-чумах, покрытых звериными шкурами. За шкуры, за зверье, значит, их лесные духи не обижаются… Скота тоже не держали и зерна в землю не сеяли. Мужик, мол, должен семя в женок кидать, а не в Бабу-землю, говорили они. По их вере, только Ягило, верховный бог, был достоин оплодотворять ее своим божественным семенем. Этим занимался он каждую весну, и от этого все вокруг расцветало. Когда устанет Ягило, говорили талы, обленится или проспит весну в глубоком божественном сне, тогда беда будет, ничего не родится. Зверь травы не найдет, охотник зверя не возьмет, голод и смерть придут. Поэтому каждый год, как только начинало пригревать солнце и на припеке появлялись первые, дышащие черной землей проталины, талагайцы собирались всем скопом будить своего Ягилу-бога.

Большой поднимали гомон, издалека было слышно. Пили густой отвар из сушеных грибов, дурманящий голову не хуже бражного, били в бубны и пели самые громкие песни. Талагайские мужики соединялись с бабами, протяжно крича и залезая куда повыше, хоть на камни, хоть на деревья. Напоминали ленивому богу о его обязанности бросить семя, подсказывали, как это делается.

Железа талагайцы тоже не знали, оружие и охотничью снасть делали из костей и камней. Охотниками они были хорошими, днями и ночами могли не сходить со звериного следа. Но воины из них, как понимали поличи, никудышные. Какой народ отдал бы свои охотничьи угодья без боя? Небось ни оличи, ни витичи при всей дурости своей такого не сообразили бы. Не говоря уже о злобных косинах, которые точно не допустили бы пришлый род в свои угодья. А эти сказали только: мол, живите, если хотите. Вся земля, все живое принадлежит Ягиле, у него и спрашивайте разрешения. Если, мол, он вас пустил, то как можем мы не пустить? Его земля, он решает…