Принца заперли в спальне, и у дверей спальни стояла пара скелетов, сделавших «на караул» при моём приближении. Я отстранил их, открыл дверь и вошёл.

Принц Людвиг стоял около разворошённой постели и смотрел на меня в упор. Широко раскрытыми глазами. Удивлённо, пожалуй.

Я поразился, какой он уже большой. После Тодда он показался мне взрослым юношей. Ему должен идти десятый год, прикидываю. Или уже одиннадцатый?

Что за пытка…

Он смотрел на меня, а я сел, чтобы посмотреть на него. Интересное зрелище.

Он оказался ни капли не похожим на моего братца и своего дядюшку, хоть все и твердили об их фантастическом сходстве. И он был, разумеется, ни малейшей чёрточкой не похож на меня, этот худенький мальчик, хорошенький, как старинная миниатюра на эмали, изображающая юного эльфа. В ночной рубашке с кружевами. С взлохмаченными волосами цвета тёмного золота. С бледным точёным личиком, большую часть места на котором занимали глаза — тёмно-синие лесные фиалки в длинных загнутых ресницах.

Не Людвиг-Старший и не я. Вылитая и абсолютная Розамунда.

Такая же подчёркнутая осанка, такой же острый задранный подбородок. Так же рассматривал меня — с любопытством, но неодобрительно.

Когда я это окончательно осознал, от боли на мгновение даже в глазах потемнело.

— Ну ладно, — говорю, когда немного справился с собой. — Ты знаешь, где твоя одежда лежит? Иди одевайся, мы уезжаем.

Он вздохнул.

— Ты, значит, Дольф, — говорит. — Да?

Голосок звонкий и холодный. Как у Розамунды. И как Розамунда, дёрнул плечами, задрал подбородок выше.

— Там, в каминной, — говорит, — скелеты стоят. Они меня не выпускают отсюда. Это ты им велел?

— Они выпустят, — говорю. — Я велел. Иди.

Я встал, и он вышел, поглядывая на меня. В каминной взглянул на гвардейцев бегло. Не испуганно, заинтересованно.

— Значит, — говорит, — всё — правда, да? Тебе мёртвые служат?

— Да, — говорю. — Всё правда.

— А мы уезжаем с мамой? — спрашивает. Мотнул головой: — То есть — с королевой?

И стал ждать ответа напряжённо и серьёзно. Я чуть снова не разревелся. Я ужасно устал. Я сел на табуретку у остывшего камина.

— Нет, — отвечаю. Кажется, вышло излишне жестоко. — Твои мать и бабка умерли.

Я думал — он сейчас закатит истерику. Или — что больше под характер Розамунды — злобно выскажется. Но он сжал губы и промолчал. Взял свои одёжки, приготовленные камеристкой, начал одеваться — путался в тряпках, мучался со шнурками. Одевали ребёнка, одевали, сразу заметно… Толпа нянек, женское воспитание…

Вдруг спросил:

— Ты Роджера повесил, да?

— Нет, — говорю. — Удушил.

Он резко обернулся, взглянул почти восхищённо:

— Руками?!

Я усмехнулся.

— Колдовством.

Молвил задумчиво, застёгиваясь:

— Значит, правда можешь… колдовством… — помолчал. — А ты убил маму из ревности, да? Ты её очень любил?

Спросил. Вопрос меня ошарашил. Что у иных людей за манера…

— Нет, — говорю. Языком ворочать тяжело, как мраморной плитой. — Не из ревности. За измену короне и за то, что она хотела сделать королём моего врага. И не любил.

Наверное, так нельзя говорить с детьми. Но я никогда не умел говорить с детьми как-то особенно. И мне показалось, что Людвиг сделал выводы — его лицо стало хмурым и задумчивым. И он пробормотал еле слышно:

— Так я и знал. Всё — враньё.

Я не уехал сразу, как собирался. Потому что Людвигу хотелось разговаривать со мной. У него, видите ли, имелось множество вопросов, для решения которых требовалось моё участие.

Я отвечал. Меня парадоксальным образом грело общество этого нервного, злого и умненького не по годам ребёнка. Грело настолько, что я остался на лишний день в этом замке, полном добычи для мух. Даже рылся в запасах на замковой кухне, чтобы найти для него какую-нибудь еду — ему всё-таки хотелось кушать, несмотря на нервы.

Людвиг не боялся меня. И не ненавидел. И не чувствовал ко мне отвращения. Я не понимал, почему так. Мне вообще было тяжело понимать ребёнка с непривычки; странно казалось, что он выдаёт некие выводы без логической посылки, неожиданно и бесцеремонно, — но я притерпелся.

Хотя он наступал на больные места в моей душе с той непосредственностью, с какой маленький Тодд дёргал меня за волосы.

Мы ели, когда он вдруг серьёзно посмотрел на меня и спросил:

— Ты меня убьёшь?

Я чуть не подавился.

— Нет, — говорю. — Ничего против тебя не имею.

— Ты, значит, меня любишь?

— Не знаю, — говорю. — Мы с тобой мало знакомы. Я обычно не вру людям, что люблю, если не знаю их.

Людвиг бросил хлеб — и глаза у него наполнились слезами, но злость не дала слезам пролиться. И он бросил тоном обвинителя — в любимой манере Розамунды:

— Отчего же ты со мной не знакомился? Ты мог бы приехать. Почему взрослым никогда нет дела до меня?

— Кажется, — говорю, — ты пытаешься заставить меня оправдываться? Любимый приём твоей матери.

Вздохнул.

— Мама всех заставляла. Но правда — почему ты не приезжал? Я тебя ненавидел — знаешь как? — пока этот Роджер не появился. И ничего я не знал, а все врали, врали…

— Я приезжал, — говорю, — но ты был ещё мал и уже забыл. А потом я предлагал твоей матери привезти тебя в столицу. Она не захотела.

Людвиг взглянул восхитительно — со злостью, болью и тоской. Будь у него Дар, выплеснулся бы фонтаном.

— Ты мог бы ей приказать, — сказал с нажимом. — Ты — король.

— Я, — говорю, — не приказывал твоей матери.

Он снизил тон.

— Ну и зря.

Потом я думал, что он вспоминает о Розамунде: такая у него мина была, глубокое раздумье. А на самом деле Людвиг решал совсем другой вопрос:

— Ты почему без меча?

— Людвиг, — говорю, — меч мне ни к чему, да и фехтовать я не умею. Не учился.

Это его поразило.

— Как можно? — говорит. — Всех учат.

— Не меня, — усмехаюсь. — Я убиваю же Даром.

— Как?

— Колдовством.

Он вдруг прелестно хихикнул — о, это тоже была явно чёрточка Розамунды, и если бы она хихикала так при мне и обо мне, любил бы я её бесконечно!

— У тебя вся куртка в пыли! И в паутине! И каблуки на сапогах сбились! Не похож ты на короля!

— А Роджер был похож? — спрашиваю.

Вот уж не ожидал такой реакции. Людвиг разрыдался. Зло. Всхлипывал и стучал кулаком по столу. И выкрикивал сквозь слёзы — улучшенная версия Розамунды: