— Но я не особенно расстроилась по этому поводу. Если честно, то я с самого начала ожидала, что у нас ничего путного не получится, — продолжала Рита лгать со спокойной совестью, игнорируя последние слова Дориана и обращаясь исключительно к Фрэнки. — Нельзя сказать, что я в него влюбилась, вроде как ты в Хью.

Фрэнки вспыхнула при упоминании имени Хью. Последние пару недель она совершенно не думала о нем, но почему-то сегодня — по некоторым причинам — она постоянно о нем вспоминает. Даже ее родители, которые проводили праздники в круизе на лайнере (совершавшем замысловатые бальные па вокруг Канарских островов), позвонили ей, чтобы пожелать счастливого Рождества, и спросили, не говорила ли она с Хью. Ее матушка всегда благожелательно смотрела на Хью и на его превосходно отглаженные рубашки и поэтому не могла скрыть своего разочарования, когда Фрэнки ответила нет.

— Кто-нибудь еще хочет шипучки? — перебил ее мысли Дориан, который появился с кухни с новой бутылкой шампанского и с пакетом рождественских гадательных пирожков.

Пьяно взвизгнув, Рита протянула ему свой стакан для дозаправки.

— Знаешь, я тебе что скажу. Могу поклясться, что без тебя у него там получилось паршивое Рождество.

Фрэнки ничего не ответила. Вместо этого она взглянула на свои часы — в Лондоне уже вечер.

— Я совершенно уверена, что он прекрасно проводит время, — пробормотала она сквозь зубы. Подождав, пока Дориан дольет ее стакан, она сделала глоток шампанского. — Пока мы беседуем, он, наверное, смотрит «Звуки музыки».

Они с Ритой посмотрели друг на друга, а потом обе одновременно взорвались от смеха, держась за животики и пьяно икая. Озадаченный Дориан никак не мог взять в толк, что такого забавного они находят в игре Джулии Эндрюс?

Восседая за столом между двумя бабушками — родной и двоюродной по имени Пруденс — на кожаном диване, Хью сокрушенно вздыхал. Ему казалось, что этой пытки он больше не выдержит. Он только что два часа терпеливо смотрел специальную рождественскую передачу «Только дураки и лошади», и вот теперь этот вечный кошмар: «Звуки музыки». Он нервно заерзал на месте. Телевизор шпарил на полную мощность, как ненормальный, от него не отставало центральное отопление, и он чувствовал себя объевшимся и расплавленным от жары. Он мрачно обвел взглядом комнату. Отец сидит в кресле и клюет носом, его праздничная шляпа сползла на лицо и от каждого всхрапывания колеблется, как бумажный флажок. Бросив щипать понемножку от всех блюд, его беременная сестра Белинда сконцентрировалась теперь на гигантской шоколадной плитке «Терри». Его деверь Джерри, который всегда голосовал за зеленых и носил вельветовые пиджаки с заплатами на локтях, стоял на полу на четвереньках и с жаром играл с близнецами в железную дорогу.

— Кто-нибудь еще хочет чаю? — спросила мать, высовывая голову из кухни.

— Что? — прогрохотала двоюродная бабушка Пруденс, которая была глуха, как пень, но отказывалась это признавать. Подскочив на диване, она приставила ладошку к уху, как рупор. — Что ты сказала?

— Чай! — что есть мочи прокричала мать, размахивая в воздухе чайной чашкой для пущей убедительности.

— Почему же ты не можешь прямо об этом сказать? — недовольно поморщилась двоюродная бабушка. — Только завари как следует, в чайнике.

— А нам дадут остатки этого замечательного рождественского пирога, который пекла бабушка? — заныла Белинда, приканчивая последний сегмент шоколадной плитки. Она ела даже не за двоих — она ела за весь Третий мир. Ее просьба о пироге осталась без ответа, потому что в этот момент раздался пронзительный крик Криспи, которая получила железнодорожным вагоном по носу от своей сестры Джемаймы.

— Интересно, у меня есть сегодня шанс посмотреть по видео «Томас-танк»? — как ни в чем не бывало спросил Джерри. Вопрос был явно риторическим. — Криспин его обожает, не так ли, Криспи-Виспи?

Криспи-Виспи внезапно перестала плакать и, потирая кровоточащий нос, начала энергично выражать свое согласие.

Хью нахмурился. Он больше не мог этого выносить. И в довершение всего, как будто других бед ему было мало, на следующей неделе ожидалось еще одно семейное торжество по случаю миллениума. От ужаса у него упало сердце. Об этом было даже страшно подумать.

— А что случилось с этой приятной молодой женщиной, которая в прошлый раз приходила с тобой на Рождество? — спросила бабушка, внезапно возвращаясь к жизни, как Джулия Эндрюс в фильме «Томас-танк». — Она подарила мне тогда такие хорошие домашние тапочки из кожи.

Хью вздохнул. Он нарочно не говорил своим родственникам о разрыве с Фрэнки, потому что они постоянно пилили его за то, что он никак не женится и «не хочет подарить им внуков».

— Она в Америке.

— В Америке! — вскрикнула Пруденс, которая каким-то чудесным образом внезапно обрела прекрасный слух. — Ради всего святого, что она там делает?

— Насколько я понимаю, прекрасно проводит время, — завистливо вздохнул Хью.

— Но ведь Америка — это так далеко! — продолжала бабушка, внимательно глядя на него сквозь очки для чтения с толстыми линзами. — Я просто не понимаю этих теперешних молодых людей. Во время войны нам часто приходилось расставаться со своими любимыми… Я не видела твоего дедушку почти восемнадцать месяцев. — При воспоминании о давно умершем муже ее голос задрожал, и она нежно повертела на пальце свое обручальное кольцо — полоску исцарапанного золота, которое глубоко угнездилось на ее распухшем пальце. Потом продолжала: — Но ведь сегодня для этого нет никаких причин. И особенно в такое время года. Разве ты ее не любишь?

Вопрос застал Хью врасплох. Фрэнки давно уже не выходила у него из головы, но он решил, что тому виной время года и праздники. То есть праздники — это самый подходящий момент, чтобы оглянуться назад, проанализировать, что же произошло за последние двенадцать месяцев, и принять кое-какие решения на будущее. Но теперь, столкнувшись с прямым вопросом своей бабушки, он понял, что обманывает самого себя. Его состояние не имеет ничего общего со временем года. Он думает о Фрэнки потому, что очень скучает по ней. От его одиночества трава не стала зеленее. Она вообще исчезла, эта трава, от чего земля превратилась в пустыню. Ему следует признать, что последние несколько месяцев он влачил бессмысленное и жалкое существование: спал один, питался готовой пищей, по воскресеньям вставал в полном одиночестве. И никого не было, с кем можно было бы уютно примоститься на диване и посмотреть видео, никого, для кого стоило бы приготовить обед (ну, положим, за два года их совместной жизни он готовил обед всего дважды, но в данном случае это не имело значения), с кем можно было бы воскресным утром выпить чашечку кофе и съесть круассан в маленьком французском кафе за углом, где они к тому же читали газеты: он — спортивные разделы в «Таймс», она — воскресную почту журнала «Ю». В конце концов он должен был признаться самому себе, что поступил неправильно. Никакого пространства ему больше не нужно. Он хотел, чтобы это пространство было заполнено Фрэнки. Он страстно желал, чтобы она вернулась.