Мы боимся, что если они начнут давать деньги нам или проектам, похожим на наши, это будет под соусом идеологической борьбы. Чего бы не хотелось. Иначе это превратится в политику, а мы избегаем этого. Нам тяжело финансово, мы работаем за свои, но репутационно, в смысле деловых контактов то, что мы не имеем никаких отношений с российским государством, помогает нам, когда мы общаемся с иностранцами[585],[586].

Несмотря на то что продвижение российских групп за рубежом оказывается финансово рискованным предприятием (и «Боль по Европе», и MMW-2019 оказались убыточными), рост этого рынка ощутим. Kate NV, Shortparis, Lucidvox, Кирилл Рихтер и Cheekbones в последние два года стали регулярно гастролировать по Европе, что, в свою очередь, породило эффект домино и общий рост спроса. Как говорит Антон Репка, организатор чешского фестиваля Pohoda: «За 20 лет фестиваля у нас регулярно выступали русские группы, но половина из них выступила именно за последние пять лет»[587]. Reeperbahn в Гамбурге, The Great Escape в Брайтоне, MENT в Любляне и многие другие европейские шоукейсы все чаще принимают заявки на выступления от русских групп или агентств. Впрочем, есть и трудности; в частности — культурный консерватизм и закрытость англоязычного рынка. Казарьян, например, отмечает:

Этим континентом правят ебаные британские букинг-агентства. Как они кого продадут, вот так и будет. Я не думаю, что дело в национализме; австралийские и новозеландские группы прекрасно на все эти агентства подписаны. Это желание не работать, во-первых, с неанглоязычными группами, во-вторых, с группами, которые не являются носителями английского языка. Для них мир существует только как «их мир», а весь остальной мир под них подстраивается[588].

Различные стратегии преодоления этого культурного консерватизма и закрытости я рассмотрю в следующих главах статьи.

5. Shortparis и универсализация языка

На Moscow Music Week-2019 царил оптимизм: многие эксперты говорили, что успех новой русской волны в Европе не за горами — и что российская музыка может стать новым k-pop[589]. Одной из групп — Shortparis — и вовсе предрекали блестящую судьбу вроде той, что сложилась у исландцев Sigur Rоs, поющих на своем либо на выдуманном языке.

В западной прессе Shortparis не раз называли лидерами молодой российской сцены. В 2018 году Джон Робб, музыкант и журналист, придумавший термин «бритпоп» и открывший Nirvana британской публике, увидев Shortparis на фестивале в Словении, назвал их «группой сегодняшнего дня», добавив, что «они и есть 2018 год»[590]. Ричард Фостер в статье о «новой странной России» называет группу «сенсационной» и определяет ее как «идеальный брак рационального и инстинктивного»[591]. Кай Трефор из Gigwise обещал Shortparis «огромное» будущее[592].

Надо признать, что за два года популярность группы в России и за рубежом выросла колоссально — в первую очередь благодаря их непрерывной концертной деятельности. Их театрализированные концерты и объединение звуковой мрачности с визуальной брутальной травестией сделали Shortparis «лучшей концертной группой России»[593]. Последний тур в Европе в сентябре 2019 года доказал, что группа умеет легко собирать средние площадки на 500–1000 человек. Кажется, однако, что аналогии с k-kop и Sigur Rоs следует рассмотреть подробнее именно для того, чтобы выявить их значимые различия с новой русской волной.

K-pop отличается от нее в первую очередь способом производства: это музыка позднего капитализма[594], осознанно сфабрикованная и алгоритмическая. Собранные лейблом участники групп получают скромную зарплату, как служащие. У музыкантов нет контроля над собственным продуктом, который, впрочем, и не является для них «своим». В ход идут не только западные продюсеры, но и пластические операции. Стратегически у Shortparis есть некоторые сходства с k-pop-группами — акцент на визуальность, квирность, ассимиляция принципов англо-американского звука, — однако структурно российская группа устроена совсем иначе, по традиционной DIY-модели, предполагающей полный контроль автора над творческим процессом (впрочем, группа недавно заключила контракт с мейджор-лейблом Universal).

Саймон Фрит утверждает, что международный успех не англо-американских групп в первую очередь обусловлен тем, что они создают музыку, которая звучит по большому счету детерриториализованно[595]: стирание корней становится синонимом универсальности. К этому, однако, необходимо добавить, что за фазой детерриториализации нередко следует ретерриториализация[596], позволяющая быстро и эффективно упаковывать и продавать определенную культурную продукцию. Примерно это произошло с группой Sigur Rоs, на чью карьеру во многом повлиял успех их соотечественницы Бьорк, которая, исполняя песни преимущественно на английском, сумела создать некий специфический образ Исландии как далекой, загадочной, таинственной, но не слишком экзотичной страны со своей специфической музыкой. Sigur Rоs возникли на западном рынке уже на фоне мифа об исландской волне — и усилили этот миф, проложив дорогу дальнейшим исландским исполнителям, сделавшим международную карьеру (Mùm, Олафур Арналдс, Amiina, Of Monsters and Men и так далее).

Российские промоутеры знают об этих культурных механизмах. «Если Shortparis достигнут успеха, русская музыка станет брендом. Каждая хуйня из России будет восприниматься: „Оу! Оу! Обрати внимание!“» [597], — говорит Казарьян. Русскоязычность в этом смысле может стать частью большого бренда «русский звук». Но тут важно отметить, что в случае Shortparis русский — язык не только и не столько слов, сколько тела. Как пишет Джон Доран в The Quietus, выступление группы — «это не столько концерт, сколько арт-перформанс»[598]. Движение и театр тут важнее лирики и даже музыки, и этот язык тела, театра и перформанса понятнее за пределами России, чем русский язык. Более того, этот язык тела универсален. Русский язык подчиняется театральному измерению спектакля и становится просто звуком, лишенным словесного смысла, дополнительным мелодическим инструментом (точно так же, как это происходит с английским языком для людей, которые, не зная английского, слушают англоязычную поп-музыку).

6. Англо-американский консерватизм и звуковой капитал

Рассматривая феномен распространения популярной музыки, Мартин Стоукс говорит о том, что Европу в настоящий момент стоит разделять на «Европу 1» и «Европу 2»[599]. Вторая, включающая в себя бывшие территории Османской империи и Советского Союза, оказывается вторичной или вовсе невидимой для первой, которая считает себя «одной из вершин мировой культурной иерархии»[600]. Следствием этого оказывается то, что «возможность выхода на транснациональный уровень для восточноевропейской музыки пока ограничена»[601]. Бороться с предубеждениями о второстепенности неанглоязычной музыки — непросто, а изменить их — еще сложнее.

Гегемония английского языка в европейской музыке очевидна: по данным Spotify[602], в 2017–2018 годы среди топ-10 треков сервиса в Германии 71 % песен были англоязычными. В Польше и Швеции эти цифры еще выше (93 % и 90 % соответственно). Даже на конкурсе «Евровидение», где Великобритания исправно занимает последние места (как будто это какая-то месть от