Тишина, объявшая слушателей, пока звучала песня, не прерывалась еще некоторое время и — если позволительно такое выражение — сама по себе стала оценкой сказителю.

— Где наш почтенный профессор риторики? — осведомился Константин.

— Я здесь, ваше величество, — откликнулся, вставая, сей ученый муж.

— Можешь ли ты предоставить нам толкование истории, которой почтил нас твой арабский собрат?

— Нет, повелитель, ибо, чтобы оказаться справедливой, критика должна дождаться того момента, когда остынет кровь. Если шейх окажет мне любезность и снабдит меня копией этих строк, я просмотрю их и расчислю согласно законам, унаследованным нами от Гомера и его аттических последователей.

После этого взгляд императора остановился на угрюмом и недовольном лице дуки Нотараса.

— Господин адмирал, а что вы думаете об этом сказании?

— О сказании — ничего, а вот что касается сказителя, мне он представляется отменным нахалом, и, будь у меня, ваше величество, развязаны руки, я бросил бы его в Босфор.

Дука исходил из того, что шейх не владеет латынью, а потому употребил именно такие выражения; однако сказитель поднял голову и взглянул на говорившего, причем в глазах его лучилось понимание — настанет день, и довольно скоро, когда за эти слова воспоследует безжалостное наказание.

— Я с вами не согласен, адмирал, — грустным тоном произнес Константин. — Наши отцы, хоть с римской, хоть с греческой стороны, возможно, тоже сыграли роль Эртогрула. Он был по духу завоевателем. Ах, если бы и в нас дух этот был достаточно силен для того, чтобы вернуть утраченное!.. Шейх, — продолжал он, — знаешь ли ты иные песни подобного рода? У меня есть еще немного времени, хотя, разумеется, все будет по слову нашей хозяйки.

— О нет, — возразила она почтительно, — решения здесь принимает лишь один.

С ее согласия шейх начал новый рассказ.

Второй рассказ слушали даже с большим вниманием, чем первый. Каждому слушателю было понятно, что эта притча, подобно всякой притче, приложима к самым разным ситуациям и до определенной степени к его собственной.