— В запасе остался всего один взгляд. Последний, — сказал Аггел голосом птиц, — тридцатый.

— Что ж, посмотрим на Бога.

И мир сразу погас.

— Бог открыт, — прошелестело во мгле, — это мы закрыли глаза.

— Ты что-нибудь видишь, Аггел?

— Нет, я только лишь знаю. Он стоит на месте. Он вовсе не ангел, главное в ангеле — поступь, шаг, а не вездесущность: ангел же может ходить везде: по воде, по времени, как Христос, он может смежить веки, закрыть глаза. А у Бога нет век, нет и легкой походки. Он всего лишь стоит, вечно стоит на своем.

— И все же, Аггел, я кое-что вижу. На обратной стороне век.

— Что? — задал Аггел первый и последний вопрос. Вопрос в темноте.

— Мне снится что-то вроде человеческой маски из жидкого золота. По ней бьют капли дождя с градом. И все лицо покрыто тысячью золотых брызг.

— Это он, — уверенно сказал Аггел, — так он виден, когда отвернется. Но от взгляда его не уйти.

— Мне даже что-то вроде бы слышно.

— Это слышно как «ффар!»

— Да, ффар! И так звучит снова и снова.

— Это капель из слов творения. Каждый всплеск — это жизнь человека: так, играя, дитя забрасывает галькой и смыслом океан бытия.

— Я никогда не слышала более печальных игр, Аггел.

— …и ангелы взыскуют света. Я вижу чистую реку жизни, светлую, как кристалл. Следую за кротким потоком. Но жажда глаз неутолима, как жажда крыльев. Мой лет превращает течение благодати в стрелу Улисса, пущенную в Улисса. Молитвы! Чаю смирения сложенных крыл, жажду боготворить Творца, чаю обожествлять Бога. Чаю вечери о благодатной Деве, чаю мольбы…

— Аминь.

В ответ камешек плюхает в вечность:

Ффар!

Но то, что не могут разглядеть герои, даже о крыльях, легко различает творец и видит в смутной ладошке играющего божества не просто камешки, а три голубые градины, вот они брошены в космос, вот они, вращаясь вокруг оси, застывают над бездной, имена их известны — это Уран, Нептун и Плутон, три планеты на краю солярного диска Солнечной системы, три последние мишени на пути также известного бессонному читателю скитальца, речь о Вояджере, — о январе, затем речь об августе, и наконец речь о феврале… в январе тысяча девятьсот восемьдесят шестого года американский Вояджер-Одиссей медленно пролетел мимо Урана, где земным глазам — не без трепета — впервые открылся истинный вид на планету. Считалось, что Уран имеет пять спутников: Титаник», Оберона, Ариэля, Умбриэля и Миранду. Оказалось ровно на десять больше!

Но еще больше космических чудес караулило землян впереди, два года спустя, когда, преодолев очередную межзвездную пропасть, стальной скиталец подлетел к последней цели своей двенадцатилетней одиссеи, к долгожданной космической Итаке, к Нептуну. Цвет его был как у Земли, голубым, но то был не цвет живой воды, а едкий колер метана. В центре диск планеты был украшен исполинским темным пятном, очертаниями похожим на глаз, закрытый облачным веком. Величина грандиозной вежды превышала размерами Марс. Вблизи панорама жидкого гиганта — в лассо из пяти чернейших колец — ошеломляла размахом океанских страстей. Лик вселенского Посейдона был задернут бешенством стихий — на планете бушевал вечный ураган, скорость ветров доходила до 600 километров в час. Этот адский напор сдирал с каменного яблока — ядра планеты — исполинский океан полузамороженной грязи из воды и метана и закручивал взвесь в бесконечную спираль вихря вокруг планеты. Вояджер бесстрашно устремился в верхний облачный слой, к северному полюсу страшной Итаки, час за часом пролетая над бурей размерами с земной шар. В сгустках той бури космическая камера скитальца не могла разглядеть ни одной щелочки, поэтому о том, что творится на поверхности океана, можно было только догадываться: титанический шторм ста Посейдонов, бой левиафанов, сражение циклопических нереид и тритонов в стоэтажной кровавой слюне и пене. И вся эта вселенская каша атмосферы вращалась навстречу вращению самой планеты! От поверхности Нептуна странника отделяло пять тысяч километров, на такой высоте торжествовала тишина, безмолвие поднебесья, голубая дымка Гадеса да царство высочайших перистых облаков, бросающих легкие тени на мрачные волны нептунианской магмы. Сам космический аппарат летел над полюсом со скоростью 97 тысяч километров в час, и тем не менее на станции слежения — в калифорнийской Пасадене, за четыре с половиной миллиарда километров от шторма, куда сигнал Вояджера мчится целых четыре часа и шесть минут, — люди прекрасно чувствовали содрогание тех далеких небес, ярость первобытной схватки за господство над миром.

Панорама Нептуна и его окрестностей в очередной раз наглядно и безжалостно подтвердила меру предыдущего незнания. Обзирая длиннофокусным объективом нептунианский театр гнева, Вояджер открыл, что вокруг планеты не два спутника — Тритон и Нереида — как значилось в учебниках по астрономии, а восемь. Повторялась история с неожиданностями Урана. Но на этом сенсации не кончались — око скитальца Улисса натыкается на драгоценность изумительных пепельно-розовых валеров — это шар нептунианского спутника Тритона. И что же? Неужели планета? Его вид настолько хорош, что Пасадена дает целый залп радиосигналов по бортовому компьютеру станции, и, меняя заданный прежде маршрут, стальной скиталец пикирует к небесному чуду света. Вблизи Тритон выглядит еще краале — на фоне чернильнейшей бездны перед очами землян повисает изумительное яйцо, выточенное из итальянского мрамора, все в тончайших прожилках красоты, в пестро-блеклых пятнах штамбовой розы; кажется, что оно озарено земным солнцем, процеженным через зелень свежей омытой листвы и нетленный огонь лепестков. Наконец, экватор Тритона украшает голубой перелив. Единственный по-настоящему безмятежный голубой цвет, увиденный Вояджером за 12 лет ночной одиссеи. Дальше больше. Оказывается, Тритон окружен атмосферой, что простирается на восемьсот километров, — хотя он меньше Луны и, наконец, это планета.

Вояджер облетел новый внезапный мир — увы, он необитаем. Мы окончательно остаемся одни в Солнечной системе: ледяной вулканизм, сверкающие гладкие равнины, острова замороженного метана, отлакированные до глубокого блеска долины, каток отчаяния, зеркало без отражений, панцирная сеть безмолвия, разорванная одним единственным воплем — гигантским гейзером, выбрасывающим на высоту восьми километров красновато-черную суспензию, похожую на венозную жилу. Что это? Вопль, проклинающий тщету миротворения, или крик ледяного младенца, только что отрезанного от пуповины? И все это цветение красоты и кипение страстей таилось на самом краю солнечного времени, в глубине преисподней, на расстоянии почти пяти миллиардов километров от Земли, на дистанции в 12 лет исполинского перелета, где глаз человека уже не различит Солнца среди россыпи прочих звезд! Вот что поражает — глубина и Красота любой точки миропорядка.

Последний взгляд романисту вольно бросить на все три металлические искорки, которые посверкивают в окрестностях того призрачного вихря, который мы наивно называем диском Солнечной системы… Первая пылинка стали — незабвенный «Пионер-10». Автор легко находит его за орбитой Плутона. Бедный пионер! Он все еще продолжает свой гибельный полет через вечную пропасть вселенной. Его восьмиваттный передатчик давно умолк — иссяк радиоизотопный источник питания. Параболическая антенна потеряла прицел на Землю. Последний раз его глухой шепот был слышен в 1991 году. Холодно. Темно. До ближайшей цели — звезды Барнарда — два миллиона лет мертвого полета. Дует слабый солнечный ветер — поток фотонов — но его света не хватит, чтобы разглядеть металлическую дощечку, на которой когда-то давным-давно были выгравированы координаты Земли, математические формулы и контуры мужчины и женщины. Неужели когда-то у этой призрачной стали был могучий щедрый старт грохота и огня в начале романа, в час рассвета над мысом Канаверал?