— Ты смеешься?

— Только самую малость… Контур существования охватывает десятки судеб так, как раньше охватывал единичную планиду, и парадокс! Судьбы эти не имеют друг о друге ни малейшего представления, не знают друг друга в лицо, разделены пространством, временем и местом обитания. Порой, — даже смертью так, что часть такого вот Человека уже там — в потустороннем, а ток посмертных эмоций стучит и колотится в сердце живых. Сам человек значит все меньше и меньше в поединке идеальных стихий. — Аггел, играя, подкидывал пылающую спицу дождя на кончиках пальцев. Тусклый огонь дождя озарил небо над ними отсветом ртути. — Есть от чего сойти с ума ангелам-хранителям, опека которых внезапно распахнулась до бесчеловечных пределов! Больше того — эта неясная плазма, которую трудно назвать душой, материя сверхсущества, стала на наших глазах протекать на самое дно бытия в бездны хтонического мрака, в то состояние прамира, в котором он пребывал до божьего слова: свет, где царят бородатая Тиамат и Мардук с руками из глины. И куда прежде не ступала нога ангела. Мы видим, что глаза Тиамат каплями крови всплывают на поверхность нового мира, — Аггел перестал подбрасывать спицу огня и показал ей ладонь, отлитую из воды, где были видны чьи-то глаза злобы. — Смотри, Надин, вот они! Зрачки ваших глаз…

— Ты обо мне?

— Нет, твоя участь светла, в высшем смысле ты античный стоглазый Аргус — мужское начало света, а она твоя тьма, изнанка твоего блеска. Но вы не знаете друг о друге. Ты Аргус, Наддин! Ты носишь в своем чреве глаза, ты порождаешь взгляды на вещи и только потому можешь видеть меня.

— Мой ангел, я бы хотела остаться человеком, — красивой хорошо одетой женщиной и еще сильней любить своих близких. Свою дочь, например. Пахнуть духами. Рожать детей, а не аргусов. Не быть игрушкой идеальных стихий. Вещество и прочую плазму я оставляю тебе.

— Твоя ирония неуместна. Ты приговорена к бытию фактом рождения. И то, частью чего ты являешься, охвачено единым смыслом, общим чувством, общим стремлением. Оно почти божество. Наконец, у вещества есть единая цель.

— Какая?

— Бегство!

— Куда и от кого?

— Имя того вещества Эрон, что означает — бегущий на край времени Иисуса. И я — ангел-хранитель этого бега. Страж вещества. Свет, озаряющий его путь.

Голос числа, отсчитывающий время бегущего. Купель всех его бегущих частей, сиамских близнецов света и тьмы.

Дождь шел на убыль, небо стало отсвечивать далеким блеском Металла, развиднелось, в права вступали краски заката.

— Но разве можно убежать из времени Христа? — изумилась Наддин.

— Можно, но я послан, чтобы остановить бег божества.

— А быть может, ты просто-напросто черт? И никакой не ангел? — играя, она коснулась его плеча, и рука погрузилась — до запястья — в плоть эфирного тела. Когда ладонь была отдернута, Наддин увидела, что рука охвачена перистым облачком. Глаза Аггела смеялись. По ее руке бежал крохотный золотой мальчик с зеркальной ладошкой и слепил глаза вспышками света. Мир снова и снова демонстрировал свою играющую изнанку. Наддин подняла руку к лицу, чтобы получше разглядеть карапуза, но что это? Над изломом кисти уже летел рождественский снег и от косточки среднего пальца к запястью шла кавалькада волхвов: первым на черном коне в рубиновой тиаре скачет Мельхиор, за ним — верхом на золотистой иволге — Валтасар в белой мантии звездочета в сахарных звездах, а на слоне, в резном домике из слоновой кости, чернеет косточкой сливы Гаспар в царской короне: все в окружении овечьих сугробов. И она чувствовала — кожей — острый и сладкий топот множества робких кротких копытцев.

— Но что тогда считать правдой, если все вокруг — чары изнанки, сутолока чудес, шалости шалуна? Неужели Бог — есть ребенок?

— …выпороть бы его, гаденыша, — осклабился Аггел… и повернул к Наддин странное темное лицо, в котором ей померещилось что-то ужасное. Ах! Рядом с ней на больничной кровати в проклятой комнате с жалюзи сидел все тот же отвратный голыш, карлик-насильник с потными щечками; по губам его гулял морковный язычок. Увидев, что разоблачен, он вскочил на кривые ножки и с поразительным проникновением крикнул в лицо что есть мочи:

— Не пей! Оттолкни чашу, дура, гной там! Гной, кровь и моча!

Балетным махом ноги она пнула его носком больничного тапочка, целясь прямо в висок, но удар был так слаб, что гадкий голыш успел отскочить к рукомойнику, полному мусора вместо воды, и дунул во все щеки в милицейский свисток, который болтался на вые его на сальном шнурке. В бокс вбежали могутные санитары. Надин бросилась бежать прочь по самому коньку крыши, а когда листовое железо под ногами кончилось — прыгнула, очертя голову, в бездну. Закатный отлив все никак не кончался, широкая полоса шафрана красила убыль дождя в тона неистовых желаний. С алмазной гряды горних небес на Москву тянуло свежим холодным ветром. Во дворике посольства вновь расставляли белые стулья.

Закатный Аггел поймал ее у самой земли.

И они снова взмыли над временем.

— Никогда не отталкивай чашу Грааля.

— Но почему, почему ты оставил меня? — рыдала Наддин, утыкаясь лицом в зеркальную ямку на мужской шее. Там, на ангельской коже, отражалось ее зареванное лицо, искусанные губы.

— Как раз наоборот: ты первой оттолкнула чашу в даре давания.

— Просто ты слаб, слаб… — метались слова у ее сердца.

— Тогда оглянись.

И она оглянулась и увидела Аггела в полной силе: дивный и грозный, он исполином поднимался над линией горизонта, облачный, грозовой, снежный, сверкающий истиной, с плечами из голосящих стай певчих птиц, с крыльями грозы и очами грома, с ногами, как огненные столпы, и по телу заката пробегали зигзаги молний и капал огонь. И он поставил правую ногу свою на море, а левую — на землю и прошептал ей о том, что времени больше не будет. Но шепот его громыхал в поднебесье.

— Не бойся, это я, Аггел — Седьмой Ангел Света.

Я не боюсь, подумала она.

— Выходит, у романа счастливый конец, — сказала она.

— Да, — ответил Аггел, — смерть не расплата, расплата — рождение. Все мы временно живы, но вечно смертны. И в смерть вложено больше сил, чем в рождение, потому что только смерть беременна жизнью, а жизнь — всего лишь предсмертна.

Выходит, в смерти я буду всегда, подумала она с наслаждением.

— Залогом жизни, — добавил Аггел.

Заходящее солнце играло на крыльях Наддин, отлитых из зеркального снега. Они облетали бесконечное полушарие младенца, прильнувшего к вселенской матке. Там, в багровой медленно вязкой мгле рассвета круглились очертания розовой вечности, сосущей оттопыренный пальчик. Глаза младенца были сонно открыты и следили за полетом неспящих. Их млечный перламутр сладко и остро мерцал из нежных глубин заботы. Морская вода набрасывала на плод струистую пенную сетку. В белках младенца отражалась пернатая гряда небесной синевы. Уверенность мира в себе была неисчерпаемой.