Вдруг Саша отшатнулся и сказал только одно слово:

– Наши!

Оба молча бросились по галерее к выходу. Выбрались наверх и обмерли. Колокольня дала трещину, но устояла. Успенская же звонница вместе с Филаретовой пристройкой, подпиравшие её справа, превратились в груду развалин. Словно детские игрушки, валялись разбросанные взрывом колокола. С краю, придавленный камнями, лежал мёртвый Голофтеев. Чуть поодаль, бережно прижимая к боку левую руку, сидел на земле Саловаров. Он раскачивался и бормотал сквозь зубы:

– Вот-так так… вот-так так…

– Ищи командира! – крикнул Ахлестышев другу, а сам подсел к раненому и стал его ощупывать. Тут из пыльной взвеси вышел Ельчанинов, весь белый от извёстки. Охнул, и начал ремнём прилаживать локоть Саловарова к туловищу. Приладил и сообщил:

– Это ушиб от контузии, очень сильный. Возможно, придётся отнять руку.

– А что французы?

– Бежали. Где Саша с Отчаяновым?

На этих словах из темноты появился налётчик. Он нёс на руках Силу Еремеевича. Егерь был без сознания, голова бессильно свесилась вниз.

– Живой? – спросил Пётр.

– Вроде дышит… – ответил Батырь, кладя раненого на землю.

Ахлестышев осмотрелся. Было светло, как днём. Всё вокруг горело: соборы, Чудов монастырь, Сенат… Казалось, Кремль стёрт с лица земли.

– Эх, Егор Ипполитович… Не уберегли мы, не справились…

– Что вы говорите, Пётр Серафимович! – воскликнул штабс-капитан несогласно. – Поверьте, это не так. Я тут уже всё обежал. Разрушения сильные, спору нет, но главное удалось отстоять. Стена обрушилась в пяти местах – починим. Полностью погибли только три башни: Петровская, Водовзводная и Арсенальная. Правда, сильно пострадали ещё Никольская и те, что у реки. Крепко досталось Арсеналу, он разрушен наполовину. И вот тут погибли две пристройки… Мы это восстановим. Кремлёвские соборы все целы! И Грановитая палата, и дворцы, и Иван Великий. Большинство башен тоже спасено. Наших, правда, погибло много. Почти все… В последний час войны – так жаль…

Тут Отчаянов впервые застонал.

– Идёмте! – скомандовал штабс-капитан.

– Куда?

– В Воспитательный дом, к докторам. Я велел дрожкам стоять у Никольских ворот…

И они двинулись туда. Саша нёс на руках егеря, а Ельчанинов с Ахлестышевым вели Зосиму Гуриевича. Тот крепился, но отбитую руку совсем не чувствовал – она была как деревянная.

Партизаны доехали до Солянки и через главный подъезд проникли в Воспитательный дом. Там творилось чёрт знает что. Квадратный корпус заведения был зачем-то обнесён с одной стороны новеньким забором. Из второго корпуса, который назывался кор-де-лож и располагался ближе к набережной, неизвестные отстреливались через окна. Группа непонятных людей пыталась атаковать кор-да-лож, но делала это вяло и неохотно. Партизаны не стали разбираться, кто с кем воюет, а сразу отправились на поиски доктора.

Они вошли в огороженную забором половину “квадрата” и опешили. В тусклом свете масляных ламп открылась жуткая картина. Длинный коридор и палаты были забиты ранеными французами. Их было не меньше тысячи. Те, кто мог передвигаться, опираясь на ружья, ковыляли в соседний корпус. Но много было и тяжёлых: эти представляли собой жалкое зрелище. Обмотанные грязными, давно не менявшимися тряпками, они лежали на голом полу в собственных экскрементах. Кто был в сознании, стонали и просили о помощи. Другие ни о чём уже не просили и медленно умирали. Трупы лежали вперемешку с живыми, и никто их не уносил. Смрадный воздух смешал в себе запахи гниющего мяса, фекалий и немытых тел. Несколько лекарей-французов, измученных, с красными от бессонницы глазами, метались по коридору. Они мало чем могли помочь несчастным, но хотя бы не сбежали, до конца исполняя свой долг… Одного из таких партизаны и попросили осмотреть своих раненых. Эскулап, мужчина лет сорока, быстро и ловко ощупал Силу Еремеевича и сказал:

– Кости все целы и ранений нет. Контузия. Лучше всего для него сейчас просто отлежаться. Бывают контузии хуже любого увечья, а бывают пустяковые. Какая у вашего товарища, станет ясно лишь завтра.

Потом доктор осмотрел Саловарова и нахмурился.

– В нескольких местах прощупываются осколки кости. Вот они, прямо под кожей… Если не ампутировать, начнётся гангрена. Лучше сделать это прямо сейчас, пока он не отошёл от контузии и ещё не чувствует боли.

Зосима Гуриевич не знал французского, но понял всё без переводчика.

– Я готовый, – сказал он твёрдо. – Степанида меня и однорукого примет.

– Тогда ведите его вон в ту палату.

Когда начало светать, Ельчанинов ушёл на поиски русских войск. Пётр с Сашей сидели на подоконнике, и устало курили. У их ног лежали Отчаянов с Саловаровым. Егерь так и не пришёл в сознание, но дышал ровно. Староста нищей артели только что затих. Ампутацию крепкий мужик перенёс хорошо, но теперь раскуроченная рука начала сильно болеть. Раненый не столько уснул, сколько впал в забытье.

Мимо проходил тот самый лекарь, что делал операцию. Ахлестышев спросил у него:

– Скажите, а куда идут солдаты с ружьями?

– Это выздоравливающие, – пояснил француз. – Шестьсот человек при шестнадцати офицерах – целый батальон! Сдаваться в плен они не хотят, понимая, что их ограбят и убьют. Поэтому собираются в кор-де-ложе. Будут отбиваться, сколько хватит сил. А лежачие и мы, доктора, обречены на расправу. Можно мне находиться около вас? Вдруг вы сумеете объяснить, что я лекарь, а не злодей…

– Да, доктор, конечно. Когда наши ворвутся, вставайте нам за спину.

– Спасибо!

Напряжение вокруг нарастало. Все, кто мог идти, торопился перебраться в кор-де-лож. Некоторые ползли на локтях, оставляя на загаженном полу кровавый след. Кто-то рыдал, кто-то молился… Большинство же с окаменевшими лицами молча смотрели на дверь в конце коридора. Ахлестышев с Сашей, невольно сжав кулаки, стали впереди своих раненых. У окна затаился лекарь. За зловещей дверью нарастал шум: большая и недобро настроенная толпа приближалась к “квадрату”.

– Зеть![84]– Батырь дёрнул Петра за рукав. В пяти саженях от них, хрипя от боли, лежал Жак Анжильбер. Грудь и живот его были перевязаны тряпками, на которых расползлись большие пятна крови. Сержант-майор хотел уползти в соседний корпус, но сил не хватило.

– Давай положим его между нашими!

– Раны в живот и в грудь… – хмуро указал Ахлестышев. – Он уже не жилец. Лучше этого спасём.

И он стал осторожно подтягивать к себе молодого пехотинца с перебинтованным плечом, лежащего через трёх человек от окна. Раненый смотрел Петру в лицо и беззвучно молился.

– Почему этого? – рассердился налётчик. – Ну его к чертям! Тут таких вон сколько! Давай выходим Большого Жака!