— У него.

— Почему в Старых Палачах? В чужом приходе? Крыться решили?

— Зачем же, государь, отец Иродион в Измайлове больше не служит. Как мы с маменькой в Петербург перебрались, отпускную взял, в приход перешёл у Тверских ворот. И оглашение было.

— Вот как. А мне ни одна живая душа не донесла. Разберусь. Со всеми разберусь! Родила кого?

— Мальчика, государь.

— Жив?

— Благодарение Богу.

— Благодарение, говоришь. Имя выбрали?

— Иоанн. В честь родителя моего покойного государя Иоанна Алексеевича.

— Брат тут ни при чём. Его и поминать не смей. Бумага есть? Чернила? Сюда быстро тащите! Напишешь, что за себя и за младенца своего Ивана Дмитриева-Мамонова и всех последующих потомков навеки отрекаешься от российского престола и отношения к нему иметь не будешь. Ты, Катерина, напиши, она подпишет.

— Не трудись зазря, сестрица.

— Что ещё за зазря? О чём ты, строптивица?

— Отречения подписывать не стану. Хоть и далеко мне с детьми моими до престола, а подписывать не стану. Не ждите.

— Прасковьюшка, сестрица, да что ты?

— Прасковья!!! Сгною!!!

— Твоя воля, государь, а подписывать не стану. Сестёр моих отрекаться не заставлял, а меня одну выбрал? Нет на то моего согласия и не будет!

— Послать за Мамоновым немедля!

— И Мамонов тебе, государь, не поможет. Наше это дело — царское, семейное. Никакой супруг мне здесь ничего не прикажет. Нет!!!

* * *

Цесаревны Анна Петровна

и Елизавета Петровна, Маврушка

— Аньхен, Аньхен! Господи, да скорее же! Неужто ничего не слышишь?

— Что, Лизанька? Ты о чём?

— Крики! Крики — ровно бьют кого смертным боем. Мужик кричит, ой, как кричит-то! Я думала под окнами. Затаилась вся.

— Под окнами! У батюшки в покоях — вот тебе и окна!

— Поначалу голосов столько было. Громких. А потом...

— Меня Маврушка кликнула. Мы с ней в переходе стояли. К батюшке в покои кого-то повели.

— Да ведь никогда такого не было, чтобы во дворце. Ой, убивают... Маврушка-то где? Неужто ничего не вызнала?

— Я ей крикнула, чтобы к тебе, Аньхен, бежала, коли чего доведается. Услыхала ли, не знаю. А я к себе нипочём не пойду — страх какой.

— А государыня где? Ведь слышит же. Она всегда первой бежит батюшку умилостивлять, а тут... О, Господи...

— И к государыне не пойду — ещё под горячую руку попадёшь.

— Вчера вроде ничего такого с вечера не случалось. Государь на куртаге веселился. Даже танец один протанцевал. Курил много.

— Нет, Аньхен, это с утра кто-то с вестью к государю явился. Маврушка дозналась, будто Александра Даниловича велено было позвать.

— Так не его же... Он-то стерпит.

— Разговор с ним был. Государь батюшка даже денщика выгнал — на особности с ним толковать принялся. Потом уж и Ваську Поспелова позвали. Слуги слыхали — пока дверь не затворилась — в ноги батюшке кинулся, «Помилуй, государь», кричать принялся. Да вот и Маврушка. Говори же, говори скорее, что сталося!

— Государыни царевны, не знаю с чего и начинать.

— Ты-то не знаешь?

— Не случалось ещё во дворцах такой стыдобы, потому и не знаю.

— Стыдобы?!

— Да ты что, Маврушка, в себе ли?

— Сама толком не знаю, царевны, ничего больше не знаю. Царевна Прасковья Иоанновна — ох, язык не поворачивается!

— Прасковья? Что с ней?

— Государыни царевны, только меня не выдавайте, что вам рассказала. Со мной расправа государева куда какой короткой будет.

— Да скажешь, наконец, или нет?

— Царевна Прасковья Иоанновна, помните, на куртагах танцевать перестала, букой такой заделалася.

— Что тут помнить — никогда бойкой не бывала. А тут хворала.

— Хворала! Так только говорилось, а на самом деле на сносях была наша молчунья.

— Ты что, Маврушка?!

— Да как такое случиться могло?!

— Да вот взяло и случилося. Родила наша царевна. Родила! Сыночка! Живёхонького! Здоровёхонького! В ночь родила, а государь к утру и узнал.

— Господи, что ж теперь будет!

— А Александр Данилович при чём?

— Погоди, погоди, Лизанька. Ты, Маврушка, толком скажи, кого бьют-то у государя батюшки?

— Ой, Аньхен, кого сгоряча бьют, того и бьют. Лучше узнать, кто отец-то младенчику? Его, что ли, бьют?

— Ой, государыни царевны, как есть ум за разум заходит. Родитель-то робёночка Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, его государь не бил и, сказывают, и к ответу не призывал.

— Иван Ильич? Старый такой? Ну, уж и придумала Прасковья!

— Как ты о глупостях таких, Лизанька! При чём тут старый — молодой. Откуда Прасковья Иоанновна смелости такой набралась?

— Правильно, государыня царевна! Не то что смелости набралась, а ещё и договориться умудрилась. Сбила старика с пути истинного, как есть сбила, скромница наша.

— И на сколько же лет наш боярин царевны старше будет? Вдовец ведь? Прямо как у царевны Софьи Алексеевны любимец-то её — князь Голицын.

— Вот и неправда! Голицын на двадцать с лишним лет правительницы старше был. Мало что седой, внуков полон двор. А Иван Ильич — я уж посчитала — на четырнадцать-то всего.

— Когда, Маврушка, успела!

— Во дворце каждая стенка ли, дверка ли все тайны вышёптывает. Тут никому не скрыться.

— Будет вам, как сороки застрекотали. О деле давайте. Говоришь, Дмитриева-Мамонова государь батюшка не распекал?

— Может, где ещё, а во дворце нет.

— А светлейшему за что досталося?

— За сводничество.

— И что он удумал?

— Чего удумал? И царевна к нему на двор, и Иван Ильич будто по делам к нему же. Вот дело-то и состоялося.

— И кто бы государю батюшке обо всём донёс?

— Полно тебе, Анна Петровна! Какая премудрость до всего дознаться, коли дитё в колыбели орёт. Один не донёс, другой бы постарался. Как на сквозном ветру.

— А Поспелов при чём?

— При том же. Сводничал по сговору со светлейшим. Похоже, государь обоих так накостылял, что любо-дорого. Вон как вопят. Поди, долгонько ни лечь, ни сесть не смогут.