Кензо убирает кинжал в ножны и отходит на шаг, раскинув руки.

– Давай, попробуй. Отбери у меня кинжал.

Мои первые шаги кажутся просто жалкими. Кензо легко пресекает все мои попытки подойти к нему вплотную, и за несколько минут я успеваю вспотеть, несмотря на холод, и начинаю задыхаться.

– Может, ты и права, – разочарованно говорит он после моей очередной неудачной попытки, когда я валяюсь на мерзлой земле, куда он меня без труда отбросил. И на этот раз мое приземление не было безболезненным.

Я с трудом поднимаюсь на ноги.

– Что ты имеешь в виду? – огрызаюсь я, потирая ушибленный бок.

– Твои слова о том, что у тебя нет шансов. Возможно, ты и правда безнадежный случай.

– Я знаю, зачем ты это говоришь, – отвечаю я.

Он склоняет голову к плечу.

– И зачем же?

– Майна тоже так делала. Пыталась меня разозлить. Но она хотя бы иногда меня целовала.

– И как, поцелуи помогали?

Его губы слегка кривятся в усмешке. Я тоже усмехаюсь, несмотря на усталость, и вскоре мы оба хохочем, дикое эхо нашего смеха раздается между деревьями в пустом темном лесу. На глаза мне наворачиваются слезы, и через мгновение смех отступает. Кензо видит это и тоже умолкает, и в его глазах появляется мягкое, странное выражение, неизвестно почему напоминающее мне Майну – то, как она смотрела на меня за секунду до поцелуя или сразу после него. Выражение уязвимости, открытости, надежды… И прежде, чем я успеваю понять, что делаю, я бросаюсь на Кензо как молния. Он опаздывает всего на долю секунды, и я успеваю оттолкнуть его, и когда его рука хватает меня за воротник, я сильно ударяю его в шею ребром ладони и в тот же миг бью коленом между ног. Хватка его слабеет, и я, скользнув руками ему под одежду, нахожу рукоять кинжала.

Я скатываюсь с него, снова хохоча во все горло – на этот раз торжествуя, – и поднимаю кинжал к небесам.

– Я сумела! – кричу я прерывающимся голосом. Я пытаюсь вытереть лицо рукавом, потому что из глаз снова текут слезы, но все равно не могу перестать смеяться, размахивая над головой клинком. – Я… я это сделала!

Кензо улыбается мне – улыбкой такой же безрадостной, как и мой истерический смех.

– Да, – говорит он. – Ты это сделала. Ты сумела. – Он берет меня за руку, держащую кинжал, подносит к своей шее, приставляет острие клинка к ямке между ключицами. – Только не забудь последнюю часть плана, Леи. Постарайся завтра целиться именно сюда. – Он сжимает мои пальцы, так что резная рукоять впечатывает в них свои узоры. – Не забудь – как можно глубже, и не останавливайся, пока кинжал не войдет полностью.

В канун Нового Года дворец преображается. Слуги развешивают повсюду украшения. К балу меня готовит целый отряд горничных, но Лилл все равно улучает минутку, чтобы вывести меня во двор и показать, какая вокруг красота.

Дворец выглядит так, будто случилось красно-золотое наводнение. Женский Двор кажется объятым пламенем – шелковые завесы и флажки украшают каждое здание. Со всех карнизов свисают красно-золотые фонарики всех мыслимых размеров и форм. Перед дверями стоят сосуды с подношениями, полные засахаренных кумкватов, мандаринов и плодов кактуса; подсвечники со свечами, горящими цветным пламенем; вазы с алыми пионами; повсюду висят длинные ожерелья из монет и разбитые зеркала, чье предназначение – отпугивать злых духов, не позволить им войти вместе с нами в Новый Год. Лилл говорит, что Король приказал шаманам обойти все Дворы и наложить заклинания на новогодние украшения. Она показывает мне огромного бумажного журавля, символ процветания и долголетия, которого установили в центре одной из площадей: этот журавль не меньше пятнадцати футов высотой, его темно-гранатовый клюв ярко сверкает на зимнем солнце. На наших глазах он вдруг расправляет крылья, и бумажные перья шумят на ветру.

Я во внезапном порыве обнимаю горничную за плечи.

– Спасибо тебе, Лилл. Спасибо за все.

Девочка отвечает мне улыбкой – такой широкой, искренней и полной доверия, что у меня щиплет в глазах, и я поспешно отвожу взгляд.

Как, оказывается, больно прощаться с кем-то, кто и понятия не имеет, что ты его покидаешь.

* * *

Следующие несколько часов я, как и дворец, подвергаюсь праздничному преображению. Мое тело натирают благовонными маслами и припудривают янтарно-золотой пудрой, которая сверкает при каждом движении. Глаза подводят сурьмой, на веки наносят бронзовые тени, на щеки – мерцающую пудру. Одна из горничных красит мне губы светлым бальзамом, чтобы маленький рот контрастировал с огромными яркими глазами. Нанесение макияжа похоже на натягивание маски – каждый мазок кисти, каждая новая капля цвета добавляет мне непроницаемости, и я представляю, что это доспехи.

Мой боевой шлем.

Наконец горничные укладывают мои заплетенные в сложную косу волосы в низкий узел на затылке, перевивают прическу нитками жемчуга, вплетают в нее маленькие желтые хризантемы. А потом наряжают меня в ярко-алое платье ципао с длинными рукавами, такое облегающее, что я в нем едва могу дышать.

Я подавляю саркастический смешок. Ну что же, в конце концов, я одета в свой бальный наряд. Какой уважающий себя убийца пойдет на дело без облегающего платья, духов и косметики?

Когда горничные заканчивают возиться со мной, уже вечер. Служанки раскланиваются и уходят, но последняя девушка медлит на пороге. Она склоняется, теребит пальцами подол платья. Что же ее задержало? Зацепилась за что-то краем юбки? Я подхожу, чтобы ей помочь, но тут она поспешно вкладывает мне в руку что-то маленькое.

– Удачи, Леи, – шепчет она – и с поклоном удаляется.

Оставшись одна, я разворачиваю маленький шелковый сверток. В свете фонариков блестит длинное тонкое лезвие – ненамного толще иглы. Его костяная рукоять напоминает заколку для волос. Я поспешно втыкаю лезвие в свою толстую косу, и пальцы дрожат при воспоминании о вчерашней тренировке с Кензо, о моей бешеной радости вперемешку со слезами, когда мне в конце концов удалось завладеть его кинжалом.

Вот он, последний элемент моего боевого снаряжения: оружие.

Перед тем как выйти из комнаты, я надеваю на шею цепочку с талисманом Дня Благословения. Он кажется тяжелее, чем я его помню. Привычным движением я беру его в ладонь и сжимаю, размышляя, какое будущее могут скрывать створки медальона. Но сейчас к обычному вопросу, возникающему в моем сердце, когда я беру в руку талисман, добавляется еще один: доживу ли я до того момента, когда он раскроется?

* * *

Аоки встречает меня за порогом Бумажного Дома. Она тоже одета в красное – ее платье тонкое и многослойное, напоминающее крылья бабочки. Малиновая помада подчеркивает ее полные чувственные губы, и она почти совсем не похожа на ту испуганную пятнадцатилетнюю девочку, которую я впервые встретила во дворце. Теперешний облик Аоки почему-то вызывает у меня прилив горечи. Я смаргиваю, чтобы не выдать подступивших слез.