— Скажи, я по-прежнему враг для тебя?

Он усмехнулся едва заметно.

— Нет.

— Потому что я спас тебя от смерти?

— Так ведь и я спас тебя от смерти.

— Чтобы сделать рабом.

— Раз не получился сын….

— Кто я для тебя теперь?

— Тот, кто милостиво дает кров на своей земле.

— Почему так низко ставишь себя?

— Кем себя может ставить мертвец?

— Но ты живой. Можешь охотиться, воевать. Можешь уйти и жить?

Он задумался.

— Ты попадаешь в мир неизвестно откуда, будто снежинка через дымовое отверстие, и исчезаешь неизвестно куда. Все остальное — шалости бесплотных, вроде той, что я еще хожу по земле, на которой меня уже нет. И то, что они не дают умереть бедному старику, у которого и имени-то не осталось, — тоже шалость.

— Завидуешь Кукле Человека?

— Глупый, пусть он мне завидует. Это ваше Древо Йонесси стоит только того, чтобы плюнуть ему под корни.

И тогда я встал и взял его за руку.

— Пойдем, ты обещал показать мне место, где нашел нас с братом.

— Не я, а моя черномордая сука. Хорошая была собака, особенно на белку… Там снег сейчас.

— Ты найдешь. Ты обещал. Если ничего не хочешь для себя, сделай для меня. Если тебя уже нет — не все ли равно.

Он смотрел на меня долго — видно, мои слова проняли его — и резко поднялся.

Мы пошли в ложбину, где под тяжелым снегом, прятались бездонные мхи.

— Где-то здесь, — сказал Ябто. — Я помню вот это дерево, теперь оно вдвое толще. И еще — отсюда был виден берег.

Берег действительно был рядом.

— Говори, — сказал я ему — сказал, как хозяин этих мест.

— О чем?

— Говори, как делал несчастными других людей. Меня, брата, свою жену…

— Я делал их счастливыми, как и саму жизнь вокруг них. Я вижу, ты ничего не понял из того, что видел, и уж тем более из того, что не знал. Садись.

И он рассказал мне все, — с того дня, когда лег в чуме, в котором уже не было оружия, и начал перебирать прожитое, как запутанную сеть, чтобы отыскать день, когда сломалась его жизнь.

Вставая, Ябто сказал, что не видит своей вины в том, что у него не получилось. И если что и прорежает тьму в его душе, так только мысль, что он решился на то, о чем другие даже не задумывались, и может быть, настанет время, когда такой человек родится, и у него получится все.

— Теперь я один, — сказал Ябто, — один на всем свете такой человек.

На своей земле я не видел в нем никакой угрозы, ни для себя, ни для Нары — хотя оружие было доступно широкому человеку.

Но с тех слов он стал мне невыносимо тягостен, как камень, привязанный к шее.

Я все знал, и мы больше не говорили с ним.

В самом конце весны Ябто ушел бить птицу и не вернулся.

Я нашёл его на другой день. Он лежал неподалеку от берега с разорванным горлом. Видно было, что широкий человек погиб не сопротивляясь.

Я осмотрелся. На другом берегу, в том месте, где плоские большие камни давали легко перейти поток, в десятке шагов от воды лежала волчица. Она будто ждала, чтобы кто-нибудь пришел и увидел сделанное ею. Глаза волчицы смотрели на меня неотрывно, будто не была она зверем.

Наконец она встала и не спеша побежала в гору.

Мы похоронили Ябто, как подобает хоронить всякого человека, — Йеха, я и еще двое молодых родственников Тынея едва смогли поднять колоду с телом на высоту человеческого роста.

А ночью после похорон вернулась волчица. Она пришла во сне, привела меня к месту гибели Ябто и еще дальше — за гору, в долину трех ручьев, где ждала ее стая.

Стая пошла за волчицей, как идут за вожаком, — спокойно, опустив морды и не ища своего пути. Рядом с ней бежало пятеро широколобых светлогрудых молодых волков — сыновей волчицы.

Ночью стая остановилась. Волчица встала в середину круга. Она подняла голову к небу и завыла….

Когда она выла так, волки прижимались к земле всем телом, прятали морды в снег, или мох, или палую листву. Это не был вой, собирающий стаю, предупреждающий о близости добычи или опасности.

Так выла жизнь, неведомая волкам…

Этот вой бывал редко, но всякий раз лишал волчицу сил. Замолкнув, она опускала морду на передние лапы, прижимаясь к ним изо всех сил, до боли в хребте, чтобы почувствовать в них остатки тепла, — она еще помнила, когда эти лапы были руками. Сначала белыми, мягкими руками, с пухлыми, чуть заостренными пальцами, потом — вздутыми с зелеными прожилками на запястьях, обожжёнными, шершавыми, но все равно теплыми.

В последний раз эти руки, облепленные светлыми чешуйками сига, держали небольшую палку и что-то мешали в котле, а тот человек — убитый полдня назад — пытался распутать крапивную сеть.

Последний цвет рук — цвет оленей печени, пальцы, готовые лопнуть от выпирающей из всего тела крови…

Она слышала шаги уходящего мужа, слышала долго, ясно слышала звук каждого стебелька, ломающегося под его ногами. Он упал, поднялся, пошел… Потом исчезли шаги, застыла тишина, и в онемевшие, будто не существующие руки и ноги начала вливаться боль. Боль разливалась по телу жгучим медленным потоком проползла по спине, подступила к шее, затылку и опрокинула в забытье. Продолжалось оно недолго, Ума очнулась — вернулась и боль, только другая — тягучая, пронизывающая все тело. Удивительно, но разум оставался в ней, Ума хотела кричать, чтобы криком выпустить из себя хотя бы ничтожную часть пожирающей ее муки, но голос застрял где-то в середине утробы — она по-рыбьи открывала рот, из которого вылетали только свистящие слабые звуки. Она опять впадала в забытье, просыпалась и вновь проваливалась в немую темноту, в которой была только боль…

Ума открыла глаза, когда рассвело, и ощутила жажду, и жажда казалась сильнее боли. Застывающий осенний лес был скуп на влагу — Ума жадно облизывала заиндевевшую траву, и облизала всю, до которой могла дотянуться, но от этого пить хотелось еще сильнее. Боль оставалась, но за эту ночь она уже научилась разговаривать с ней. Мешало мертвое дерево, лежавшее перед самым лицом. Ума собрала все силы, приподнялась насколько позволяло короткое тело, по-змеиному вытянула шею, и увидела — там, за деревом, есть озерцо воды, размером с окружность маленького котла, чистой настолько, что на дне видны зубчатые краешки опавших листьев. Извиваясь, она пыталась переползти ствол, но дерево, прожившее полную жизнь, готовившееся стать великим домом для мириад насекомых, было слишком широко для человека с перебитыми руками и ногами. Несколько раз Женщина Поцелуй пыталась перебраться через ствол, зацепиться зубами за сучья и перевалиться на другую сторону. Но ствол скользил под телом, сучьев поблизости не было, и она скатывалась вниз — каждая из этих попыток выжить наказывалась новой болью.