Склонность к моральному мазохизму не чужда многим людям творческого склада. Это еще одна краска в эмоциональной палитре, а порой и тайный источник утонченного удовольствия. Блок, как никто из русских поэтов, претворил в стихах самый феномен добровольного унижения, сделав то, что в прозе осуществил Достоевский. Мог он и в реальной жизни театрально унизиться перед женщиной, а потом с мужской эгоистической жестокостью ее оттолкнуть: вспомним историю с Волоховой. Но в ноябре 1912 года происходит нечто особенное: Блок буквально приносит в жертву всю свою гордость, все свое самолюбие.

В жертву — кому?

Повременим с ответом на этот вопрос, а пока вчитаемся в письмо Любови Дмитриевны из Житомира от 9 ноября 1912 года: «Мое отношение к тебе стало мне здесь совсем ясно: пятнадцать лет не полетели к черту, как ты говорил; конечно, они на всю жизнь, и здесь я чувствую к тебе не только привычку и привязанность, но и возможность снова встретиться сердцем. Я не буду писать тебе длинного письма, не буду тебе объяснять, как все обстоит теперь, — я приеду после половины ноября и смогу тогда тебе сказать много. Сейчас мне кажется, что я буду жить зиму в Житомире, но я не могу еще сказать, что решила это окончательно. И еще я не могу никак сказать, что с тобой порываю. А как это все устроить, мы поговорим».

Написано жестко, даже жестоко. Можно сказать, по-мужски. А вот блоковское «пятнадцать лет полетели к черту», которое вырвалось из его уст во время петербургской ссоры, – аргумент почти женский. Женщины обычно ссылаются на длительный «стаж» совместной жизни, в то время как мужчины спокойно готовы им пренебречь, начиная новую жизнь с новой избранницей.

Парадоксальность блоковского семейного «андрогина» в том, что «мужское» и «женское» здесь порой меняются ролями. Это следствие глубокого врастания двух личностей друг в друга, переплетения их корней. И еще обратим внимание на выражение «встретиться сердцем». Это суть отношений. Не просто жизнь под одной крышей, а встречи сердец — вот что необходимо обоим и чего не могут им заменить любовные связи с «третьими лицами».

Последнее выражение — из ответного блоковского письма от 12 ноября. Здесь он резко меняет тон и ведет речь с мужской твердостью. Уже не грустит по поводу своего «старения», а гордится им: «В кратких словах: я убеждаюсь с каждым днем и моей душой и моим мозгом, которые к старости крепнут и становятся все гармоничнее, увереннее и действеннее, что ты погружена в непробудный сон, в котором неуклонно совершаются свои события: на Кавказе ты ставила на карту только тело, теперь же (я уверен, почти нет сомнения) ты ставишь на карту и тело, и душу, т. е. гармонию. Каждый день я жду момента, когда эта гармония, когда-то созданная великими и высокими усилиями, но не укрепленная и подтачиваемая и нами самими, и чужими, врагами, — в течение десяти лет, — разрушится».

«На Кавказе» — это об отношениях Любови Дмитриевны с Давидовским в 1908 году. И еще обратим внимание на ключевое слово этого монолога — «гармония». То, что существует между Блоком и женой, — это гармония, но не в житейском, не в бытовом смысле. О гармонии телесной, физической речи нет. О психологической — тоже: частые ссоры, разлуки на грани разрыва. Речь о гармонии эстетической, созданной «великими и высокими усилиями» с обеих сторон. О гармонии, созидаемой из хаоса, Блок будет говорить в речи «О назначении поэта» в 1921 году. И опыт такого созидания у него двойной: в стихотворчестве (где автор – он один) и в жизнетворчестве (где он и жена – соавторы).

Гармония, достигнутая в стихах, самодостаточна и неуязвима, а гармония жизненная может теперь быть разрушена. Если отношения Любови Дмитриевны с Кузьминым-Караваевым — больше, чем влюбленность. Блок обстоятельно и откровенно анализирует такую возможность: «Переводя на свой язык, ты можешь назвать эту катастрофу — новым пробуждением, установлением новой гармонии (для себя и для третьего лица). Я в эту новую гармонию не верю, я ее проклинаю заранее не только лично, но и объективно. Она — низшего порядка, чем та, которая была достигнута когда-то, и в том, что это так, я клянусь всем, что мне было дорого и есть дорого».

Да, такого пристального и глубокого исследования ревности, причем ревности собственной, не сыщешь ни у Достоевского, ни у Льва Толстого. Блок способен полностью встать на точку зрения любимой женщины, разрывающейся между двумя «гармониями», и уже с этой позиции подняться до «объективного сравнения двух любовных союзов. А дальше — уже не разговоры, не увещевания, а решительный мужской поступок — ультиматум: «Если ты веришь в установление гармонии для себя, то я готов к устранению себя с твоего пути, готов гораздо определеннее, чем 7 ноября 1902 года. Поверь мне, что это не угроза и не злоба, а ясный религиозный вывод, решительный отказ от всякого компромисса».

«Игра страстей» пошла не на жизнь, а на смерть. Если гармония между Блоками была не уникальна, если нынешняя любовь Любови Дмитриевны — не «низшего порядка», то самоубийство — единственный выход.

Готова ли Изора ради любви Алискана принести в жертву жизнь Бертрана?

Блок уже пережил эту гипотетическую гибель и вручает судьбу высшим силам: «Благослови тебя, Бог, помоги он тебе быть не женщиной-разрушительницей, а — созидательницей».

Он посылает письмо заказным с почтамта, потом заходит в Исаакиевский собор и ставит свечку Корсунской Божьей Матери.

Через два дня — телеграмма: «Получила письмо понимаю приеду девятнадцатого Люба». В канун приезда — в блоковском дневнике слова: «Едет милая теперь. Волнуюсь. В ее комнатах сегодня топили, теперь — слабый запах милой».

По ее приезде: «Несколько разговоров в течение дня. Несравненная».

Блок решает перекроить пьесу, отказаться от единства места, усилить напряженность действия. Любовь Дмитриевна советует ему закончить тем, что Бертран строит капеллу Святой Розы. Но автора мистическая «Роза» не устраивает: «Конца судьбы Бертрана я продолжаю не знать…» Как и конца своей собственной судьбы.

Продолжая любоваться «маленькой» и «милой» («уютненько спит», «болят ножки»), Блок бурно работает, много пишет, не избегает публичной круговерти. Терещенко задумывает новое издательство «Сирин». Намечено издать собрания сочинений нескольких «живых классиков», в том числе Ремизова и Блока, которые активно обсуждают будущую деятельность в компании с критиком и публицистом Ивановым-Разумником. Последнему суждено стать отныне одним из важных персонажей блоковской литературной биографии, а потом и основоположником научного блоковедения.

А поздним вечером 24 ноября Блок в доме у Ариадны Владимировны Тырковой читает «докладную записку» (как он сам это называет) на тему «Искусство и газета». Затевается новая газета «Русская молва», Блоку отведена роль «лидера» в художественных вопросах. Он приходит на заседание вместе с Ремизовым, вдвоем они также приглашают туда А. П. Иванова (писателя и критика, брата Е. П. Иванова), В. Н. Княжнина (поэта, дальнего родственника Блока), В. А. Пяста, Н. П. Ге (художественного критика, внука известного живописца), Б. А. Садовского (поэта и прозаика). Довольно тесный кружок составился, вроде бы всё есть для успешной коллективной деятельности. Однако…