Такая интимность, что любые комментарии тут будут неуместны.

В январе 1912 года у Блока начинается обострение давней болезни. Что за недуг? В советское время это было тайной за семью печатями, и, публикуя «Дневник» в седьмом томе восьмитомного собрания сочинений Блока, В. Н. Орлов (занимавшийся подготовкой текста) просто опустил все записи медицинского характера. В издании «Дневника» 1989 года А. Л. Гришунин восстановил ряд записей, начинающихся словами «у доктора», сопроводив их отточиями, за которыми стояли клинические подробности. Наиболее важные из них по архивному оригиналу текста обнародовала и проанализировала Аврил Пайман в своей книге «Ангел и камень»: «Опасались сифилиса, и обсуждали эту возможность, а врач к 26 февраля определил иначе, менее страшно: “очень редкое заражение дрожжевыми клетками, которые поддались только двум дозам (по 0,6) сальварсана”. Сомнительно, знал ли сам Блок в точности, чем болен, но лечили его ртутью и сальварсаном, как тогда лечили сифилис (январь — февраль 1912, август — сентябрь 1912, январь 1913 и май 1913) и продолжали анализы Вассермана в течение года с лишним».

Блок в это время в очередной раз пробует работать над «Возмездием», но: «Поэма — ни с места». Он ведет довольно уединенный образ жизни, почти забрасывает дневник: «…пока не выяснится болезнь, записывать не буду». Андрей Белый, приехавший в Петербург и остановившийся у Вячеслава Иванова, лишь через месяц добивается встречи с Блоком. Она происходит в скромном ресторане Лейнера 24 февраля и длится шесть пасов. Блок внимательно выслушивает рассказ друга о трудностях с печатанием романа «Петербург», о его увлечении антропософией. Сдержанно сообщает ему о том, что «болен был», причем «на почве нервов», признается: «Да, я — пью… И да – я увлекаюсь многими!..» Так, во всяком случае, Белому запомнилось.

Возобновляет свою актерскую деятельность Любовь Дмитриевна. В марте у нее два дебюта — в Народном доме и Василеостровском театре, где она играет Лизу в «Горе от ума». «Боится маленькая», — записано в дневнике. Блок к сценическим попыткам Любови Дмитриевны относится двойственно: то саркастически заметит по бытовому поводу: «Жена моя актриса этого не понимает…», то спокойно констатирует: «В моей жене есть задатки здоровой работы». После чего, перечислив сильные и слабые стороны, заключает: «Хотел бы я видеть ее в большой роли». Эта запись сделана в июле 1912 года. Увы, «большую роль» Любовь Дмитриевна опять найдет не на сцене, а в театре жизни…

В двадцатых числах марта Блоку присылают три экземпляра третьей книги мусагетовского собрания стихотворений – «Снежная ночь». Вторая (дополненный вариант «Нечаянной радости») вышла тремя месяцами ранее, на исходе предыдущего года. Лирическая трилогия — как целое — состоялась. С поэмой дело идет туго. Что дальше?

И как раз в этот момент судьба подбрасывает Блоку новый, судьбоносный замысел, который поначалу приходит как «заказ» (вспомним: сходная ситуация была с «Балаганчиком»).

21 марта Блок с Любовью Дмитриевной посещают Ремизовых, после чего в дневнике появляется запись: «Алексей Михайлович убеждает писать балет (для Глазунова, который любит провансальских трубадуров XIV—XV в.) — либретто. На третий день Пасхи будем говорить у Ремизова с Терещенкой (киевский миллионер, “чиновник особых поручений” при “директоре императорских театров”, простой, по словам Ремизова, и хороший молодой человек)». Через шесть дней в доме Ремизова происходит встреча Блока с Михаилом Ивановичем Терещенко. Блок принимает предложение и тут же начинает набрасывать сюжет, ищет в букинистических магазинах книги о трубадурах.

Очень кстати ему приходится новая работа, поскольку эмоциональный кризис достиг апогея. Тревога, вызванная болезнью. Отсутствие адекватной творческой среды: первый номер мусагетовских «Трудов и дней» с программной статьей Вячеслава Иванова вызывает у Блока решительное отталкивание, о чем он пишет Андрею Белому. Переписка со Скворцовой – напрасный расход душевных сил. Блок стремится участвовать в духовной жизни своей сестры Ангелины, попавшей под влияние фанатичной подруги «г-жи Сергеевой», но не очень получается. Стала ненавистной квартира на Монетной: обилие тараканов, духота. Блоку кажется, что здесь он постоянно простужается «от форточки». Страшно раздражает его прислуга – и своя, и «мамина»: в грубости и дикости переродившихся «простых» людей он видит месть «нарождающейся демократии». Все это вкупе вызывает саморазрушительное настроение.

Пятого апреля Блок записывает в дневнике: «Гибель “Titanica”, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще океан). Бесконечно пусто и тяжело». Если не вырывать эту зависть из контекста, то ее можно понять как крик боли, как ощущение собственной гибели. Которое, впрочем, предшествует у блока каждому большому творческому шагу.

Встречи с Терещенко поднимают настроение. Блок прислушивается к его советам, создавая фабульную канву балета. Проект из балетного становится оперным. Определился характер главного героя, который выведет замысел из прикладного в самостоятельный. После одного разговора с Любовью Дмитриевной в июне Блок сделает важный вывод: «Она сказала, что это — не драма, а именно опера, для драмы — мозаично. Это верно. Меня ввел в заблуждение мой несчастный Бертран, в его характере есть нечто переросшее оперу».

Да, будет не опера, будет драма. И «несчастный Бертран» вберет в себя новую невыдуманную боль, которая уже подстерегает автора.

Семнадцатого мая Блоки находят новую квартиру на Офицерской улице, почти рядом с домом, где живут Александра Андреевна и Франц Феликсович. А в конце месяца Любовь Дмитриевна уезжает в Териоки в составе организованного Мейерхольдом товарищества актеров. Блок иногда туда наведывается, Любовь Дмитриевна тоже заезжает домой. «До слез люблю ее», — пишет он в дневнике. И примерно в то же время: «Ночью (почти все время скверно сплю) ясно почувствовал, что если бы на свете не было жены и матери, — мне бы нечего делать здесь». «Здесь» — значит, по-видимому, «в этой жизни».

Четырнадцатого июня Михаил Кузмин и художник Николай Сапунов по телефону зовут Блока в Териоки: затевается карнавал по случаю Петрова дня. Блок морщится от этой явно коммерческой затеи, а на следующий день получает известие о том, что Сапунов утонул: перевернулась лодка, плавать же он не умел. Всего неделю назад Блок с Сапуновым встречались в Петербурге и сидели «на поплавке»… В Териоки он все-таки едет, смотрит спектакль с участием Любови Дмитриевны, после которого они шли «чуть-чуть по берегу моря, в котором лежит тело Сапунова, окрестили друг друга».

В июле – короткая поездка в Шахматове, где Блока навещает Терещенко, которому он читает новые страницы «оперы». Двадцать четвертого — наконец переезд на Офицерскую, 57. Этому адресу суждено стать последним.

В августе — еще одно посещение Шахматова, куда наведывается и Любовь Дмитриевна. В девятую годовщину и свадьбы они тем же поездом, что и в 1902 году, возвращаются в Петербург. Там Блока преследуют недуги: помимо прочего еще и цинга. Ему предписано курить только двадцать папирос в день. Он пробует ограничиться хотя бы тридцатью, не до привычных утех. «Знаю одно — что вино и проститутки давно уже не пленяли меня», — жалуется Блок самому себе 18 августа.