Как и следовало ожидать, кофеин и глюкоза, да еще, разумеется, поданные в таком аппетитной виде, и по чуть-чуть хорошего дагестанского коньяка просто обязаны были поднять настроение. Они им его и подняли.

– А ты не плохо выглядишь, – с улыбкой сказала ему Полина, когда они покинули кондитерскую, и, уйдя с Невской перспективы, медленно пошли по тихим боковым улицам.

– Выгляжу? – Усмехнулся Вадим, вспомнив свою первую реакцию на то, что он увидел в зеркале у парикмахера. – Выгляжу, это главное, а вот ты просто прелесть.

В самом деле, красивым людям все к лицу. И Полине новая прическа и бронзовый цвет волос тоже подошли, хотя и изменили ее внешность самым удивительным образом. Что-то подчеркнули, что-то, напротив, затенили, и получилась как бы совсем другая женщина, тем более, что Полина еще и косметикой воспользовалась. А косметика, как уже стал догадываться Реутов, в умелых руках являлась по-настоящему грозным оружием. Рассмотреть в этой молодой интересной женщине прежнюю Полину мог теперь, вероятно, один лишь Вадим. Да и то, только потому, что знал ее лицо, что называется, наизусть.

Сам он просто постриг волосы так коротко, как мог, не рискуя показаться лысым, и покрасил их в "радикальный черный цвет". Термин принадлежал двум знаменитым писателям начала века, Илье Файнзильбергу и Евгению Катаеву, чью книжку о похождениях искателей фамильных сокровищ Реутов любил еще с юности. И возможно, именно из-за эпизода с покраской волос одного из главных героев книги, он и опасался перекрашивать волосы, в тайне страшась, что и у него они вместо черных станут зелеными. Но бог миловал. Пронесло.

3.

Рассказывать свою историю в третий раз оказалось гораздо проще. И сама история в голове как-то утряслась, и основная композиция, так сказать, определилась. Так что Реутов вполне связно изложил Эккерту не только суть произошедших событий, какими они представлялись ему теперь, после полученных от Шуга и Стеймацкого документов, но и свои недоумения по поводу тех или иных странностей и несуразностей, торчавших из его "истории болезни" как занозы из необструганной доски. Но и Пауль Леонардович, надо отдать ему должное, слушал его со всем вниманием, ни разу во все время рассказа не перебив не только что каким-нибудь уточняющим вопросом, но даже и междометием или случайным звуком, демонстрирующим его отношение к содержанию этого рассказа. Он только слушал, внимательно глядя на рассказчика, и время от времени делал какие-то пометки в блокноте, лежавшем на его остром колене, обтянутом безупречно черным сукном.

Расположились они, как и следовало ожидать, в кабинете Эккерта, который был именно таким, каким и должен был быть, по представлениям Вадима, кабинет маститого ученого старой школы. Обставленный не старой даже, а старинной, красного дерева, мебелью, с ордынским темным ковром, устилавшим пол, с бронзовой люстрой под высоким потолком, просторный, с эркером от пола до потолка, в котором, собственно, и стоял рабочий стол профессора, и множеством книг, занимавших бесчисленные полки вместительных застекленных шкафов, он производил сильное, но вполне ожидаемое впечатление, которое только усиливала царившие здесь идеальная чистота и тевтонский порядок. Даже карандаши на письменном столе, как успел заметить Реутов, лежали в строгом порядке, выровненные по нижнему краю и разложенные в порядке убывания их длинны. И сам Эккерт, высокий худой старик с совершенно лысой головой, блеклыми, но когда-то, по-видимому, голубыми глазами за толстыми стеклами очков в тонкой металлической оправе, и большим прямым носом, нависавшим над тонкими, "в ниточку" губами, и своей осанкой, и своим консервативным костюмом производил точно такое же впечатление. И уже трудно было сказать, является ли этот кабинет слепком с личности профессора Эккерта, или за долгие годы, проведенные в нем, изменился в соответствии с требованиями окружающей обстановки сам Пауль Леонардович. Однако, как бы то ни было, и Вадим, и Полина, едва войдя в квартиру старого ученого, почувствовали себя как бы не в своей тарелке, и неловкость эта только усилилась, когда предводительствуемые прямым, как указка, стариком, они прошли в его рабочую комнату и уселись в кресла, расставленные вокруг маленького журнального столика, стоявшего в самом центре помещения, прямо под помпезной – бронза и хрусталь – люстрой.

– Могу ли я, уважаемый Вадим Борисович, ознакомиться с упомянутыми вами документами? – Спросил Эккерт, когда рассказ был окончен.

– Полноте, господин профессор, – без тени улыбки ответил Эккерт на недоуменный взгляд Реутова, который, разумеется, из одних только соображений безопасности, представился профессору под вымышленным именем. – Лично, насколько я помню, мы не знакомы, но видеть вас мне приходилось неоднократно, так что не обессудьте. Инкогнито ваше, так сказать, разоблачено, однако смею вас заверить, опасаться распространения столь интимных сведений, коими вы со мной поделились, вам не стоит. Ad notam,[63]я человек старого закала, а в наше время, такие вопросы даже не обсуждались.

– Благодарю вас, Пауль Леонардович, – сдержанно, в манере, заданной стариком, поклонился Вадим и, вытащив из кармана, передал Эккерту записку Шуга и листы своей не состоявшейся истории болезни.

– Тэк-с, – Пауль Леонардович внимательно прочел оба документа и, возвратив их Вадиму, заглянул в свой блокнот. – Ad rem,[64]я вижу три вопроса, на которые нам следовало бы ответить, и, a posteriori,[65]должен заметить, что они не обязательно между собой связаны. Совпадение феноменов по времени и месту, как вы, Вадим Борисович, разумеется, знаете и сами, не есть доказательство их внутренней связи. Тем не менее, и отметать с порога наличие таковой связи, я бы не стал. Итак, что мы имеем.

Старик перелистнул страницу блокнота, и остро отточенным карандашом аккуратно вывел цифру "один", заключив ее в идеальный круг.

– Ранение в голову, – сказал он, одновременно записывая эти слова под цифрой. – Здесь мы имеем два независимых свидетельства. Во-первых, офицера, видевшего вас в момент получения раны, и, во-вторых, врача, проводившего предварительный осмотр в госпитале. Врач осматривал безымянного пациента, однако личность вашу удостоверяет другой свидетель. Таким образом, хотя вероятность врачебной ошибки полностью исключить нельзя, в целом, приходится согласиться с тем, что во всех трех эпизодах, на поле боя, при осмотре, и на госпитальной койке, присутствовали именно вы. И, стало быть, проникающее ранение в голову так же имело место быть. Однако поскольку в нашем распоряжении нет ни рентгеноскопических снимков, ни данных нейропсихологического обследования, а вы, по крайней мере, с 1963 года демонстрируете полную сохранность не только высших психических функций, но и всех прочих мозговых функций, мы можем допустить, что или ранение было действительно проникающим, но без поражения мозга – и в этом случае, пуля должна до сих пор находиться в вашей черепной коробке – или имела место лишь контузия, ошибочно оцененная свидетелями, как ранение. Правда, при таком предположении, свидетельство военного хирурга должно быть приписано его небрежности и, я бы сказал, некомпетентности. В последнем случае, шрама могло и не остаться, хотя верится в это с трудом. Какой-то след… Впрочем, это вы понимаете и сами. Следовательно, de facto[66]интересовать нас должен шрам. Вернее, его отсутствие.