Много часов подряд — в сущности, ночь напролет — просидел я в молчаливом одиночестве, снедаемый горем. Передо мной не было моих драгоценных страниц, которым я мог бы поверить обиду и гнев — гнев, черневший и сгущавшийся у меня внутри. И я знал — со временем, рано или поздно, гнев этот пожрет меня. Уже в тот момент я чувствовал: он наполовину завершил свою трапезу и скоро примется за то, что осталось.

Работая в библиотеке через несколько дней после разрыва между моей матерью и преподобным Молоканом, я вдруг поняла, что Джейкоб Франклин Темпл почти никогда не писал о женщинах. Вернее, выписал несколько картонных образов дам, чья единственная роль состояла в том, чтобы оттенять врожденное благородство своих мужчин. Его индейские охотники были все, как один, благородными молчаливыми героями, его моряки тоже все, как один, благородные, только еще и пели постоянно, благородные господа — в высшей степени благородны и утонченны, а его лучший персонаж Натти Бампо был просто благороден, и все тут. Даже его длинноствольное ружье было не простым, а исключительно la longue carabine — благородным оружием.

К литературным трудам моего предка я не прикасалась с того самого лета, когда в раннем подростковом возрасте меня однажды прошибла джейкобо-франклино-темпломания, и меня тогда распирало от жуткой гордости, что я родственница великого писателя. Помнится, я любила посидеть с какой-нибудь из его книг на берегу озера у нас на заднем дворе, в гигантском разломе старой ивы, в которую много-много лет назад угодила молния. Я просиживала там до самого обеда, читала в те времена, конечно, ради сюжета, и проглотила четыре книги подряд, потому что Темпл если что и умел делать как писатель, так это лихо закручивать сюжет.

Но сейчас, в попытке перелопатить все его творчество, я интересовалась не сюжетом, а чем-нибудь, что помогло бы составить представление о самом писателе. Хэйзел Помрой, помогая мне найти что-нибудь исключительное, уже начинала клевать носом. Питер Лейдер заботливо растирал мне плечи, отчего они только еще больше сковывались и поднимались чуть ли не к самым ушам.

И вот что я выяснила.

Как и я, Джейкоб Франклин Темпл был циник. В «Записках из американской жилетки» у него сказано, что «равенство в социальном смысле можно разделить на два типа — равенство условий и равенство прав. Равенство условий несовместимо с цивилизацией и может существовать только в обществе, которое лишь на самую малость отодвинулось от первобытного состояния. На практике такое равенство может означать лишь всеобщую нищету».

В отличие от меня он страдал излишней стыдливостью. Взять, к примеру, его «И наконец-то снова дома», где он пишет о своих поездках за границу и выражается так: «Женщины имеют отвратительную привычку закапывать себе в глаза белладонну, дабы те сверкали как бриллианты, коими унизаны их пальцы, да еще разрисовывать себе щеки и губы румянами, дабы подстегнуть в себе похотливые мысли, да обнажать пышные белые груди, тем самым выставляя свою сладострастную сущность на всеобщее обозрение и на потребу обществу».

Он совершенно иным, нежели я, образом тоже имел глобальную проблему отношений с отцом. В его романе «Рот Люцифера» главный герой Корнелий (Корни) Ледж, непутевый юный бездарь, лишенный милости богатого отца, отписавшего все свое состояние его брату, отправляется из Олбани в далекий городок Рот Люцифера, получивший название благодаря двум озерам, своим расположением и формой напоминавшим губы — по преданию губы Люцифера, отпечатавшиеся на земной поверхности, когда, сброшенный с небес, тот упал на землю. Там Корни заново учится жить и постепенно становится богатым и могущественным человеком. Он возвращается в Олбани, чтобы показать отцу, чего добился и кем стал, и старик, узнав ставшего знаменитым сына, умирает, подавившись куском баранины.

А вот о женщинах я у него не узнала ничего. Ни в одной книге ни одна не изменяет мужу. Ни разу нигде не упомянуто о любовнице. В мире, созданном пером Джейкоба Франклина Темпла, женщины все невинны и непорочны, а некоторые целомудренны и отважны одновременно.

И все же кое-какая надежда во мне пробудилась — благодаря Клариссе. Когда я позвонила ей накануне, голос ее дрожал от возбуждения.

— Я кое-что отправила тебе, — сказала она. — Уж не знаю, что ты ищешь, но мне это показалось любопытным.

И как я ни молила ее сказать мне сейчас, как ни требовала, как ни угрожала, она лишь посмеивалась и твердила:

— Вильгельмина Аптон, имей терпение! Подожди немного, сама увидишь.

И вот, с нетерпением дожидаясь бандероли, я сидела в библиотеке, погруженная в поиски. Тот день казался мне нескончаемым, и когда Хэйзел тряхнула наконец своими козьими буклями, намереваясь турнуть меня из читального зала, я зевнула, потянулась и провела рукой по волосам.

Весь день у меня от голода сосало под ложечкой, но я была так увлечена работой, что не обращала на голод внимания. Теперь же я ощутила эти колики с новой силой — даже за живот схватилась и закрыла глаза.

Открыв их снова, я увидела в дальнем конце библиотеки Зики Фельчера. Окутанный золотистыми лучами солнечного света, он сидел на стуле и ждал меня. На коленях у него лежала книга Джейкоба Франклина Темпла. Видя, что я заметила его, он заулыбался, и симпатичная ямочка заиграла на ее щеке — такая милая, она отвлекла мое внимание и от этого дурацкого спортивного костюма, и от его редеющих волос.

Он ждал, когда я тоже улыбнусь и окликну его, и только потом сказал:

— Вильгельмина!

Мы оба долго молчали. За окном сверкало озеро. Стайка чаек посыпалась на зеленую лужайку клочками разорванной бумаги. Хэйзел покатила в подсобку скрипучую тележку, а мы все смотрели друг на друга и лыбились как юродивые.

Но тут у меня снова скрючило желудок. Поморщившись от боли, я схватилась за живот.

— Вилли, с тобой все в порядке? — спросил Иезекиль Фельчер, мгновенно подскочив ко мне.

— Да какой там в порядке! — простонала я.

— Давай-ка я отвезу тебя домой, — предложил он, обняв меня за плечи.

Он подождал, когда я соберу в сумку книги, вывел меня из сумрачной библиотеки на дневной свет и усадил в свою машину. Пока ехали, колики отступили, и, открыв глаза, я обнаружила, что мы проезжаем мимо Музея ремесел.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Сейчас уже да, — отозвалась я. — Наверное, что-то не то на обед съела.

— Может, просто что-то жирное, — сказал он с неподдельной озабоченностью.

Мы ехали к моему дому, когда Иезекиль Фельчер вдруг остановил свой грузовичок и повернулся, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого наклонился ко мне, потом еще ближе и полез целоваться. Я была так ошарашена, что продолжала смотреть в лобовое стекло, и вдруг увидела мать — она выбежала из дома в одной только медсестринской курточке и в обвислых трусах.

Она постучала нам в окошко, и Иезекиль, покраснев, поспешил отодвинуться. Я выскочила из кабины, а мать, запыхавшись, сообщила: