Но катастрофический сценарий, словно по волшебству, обрел триумфальный финал, давно превративший эту историю в великий миф американского модернизма: за одну-единственную ночь Поллок написал целиком всю работу – четырнадцать с половиной квадратных метров холста! Результат получился ошеломляющий: ритмичная, сплошная от края до края композиция из черных петлеобразных и гнутых форм, испещренных поверх разноцветными линиями; каждый следующий слой линий уверенно очерчивает свое пространство, не сливаясь с набегающими на него соседними. Гигантское полотно было не похоже ни на какое другое, дотоле созданное в Европе или Америке. Оно прозвучало апофеозом спонтанности, интуиции, риска – апофеозом (несмотря на все предшествовавшие ему муки) творческой дерзости.

Впрочем, и тут не обошлось без казуса. На приеме по случаю установки «фрески» на предназначенное ей место в доме заказчицы Поллок зверски напился. В конце концов герой дня шатаясь вошел в гостиную и на глазах у всех помочился в камин.

Психическая неуравновешенность, долгое время его изводившая, никуда не делась, а в чем-то и усугубилась под гнетом новых обстоятельств: Поллока ввели в элитарный круг Пегги Гуггенхайм, и теперь ему нужно было общаться с богатыми коллекционерами, европейскими художниками и прежде ему неведомой разношерстной богемой. От бурной светской жизни он приходил в возбуждение, но нередко и терялся – например, когда Гуггенхайм положила на него глаз (в амурных делах она отличалась редкой всеядностью). Итог был печальный: он провел у нее одну-единственную ночь, после чего с головой ушел в очередной неистовый запой.

Все это время де Кунинг если не полностью бездействовал, то и вперед не двигался. Он напоминал танцовщика, который выполняет арабески, находясь внутри запутанного тесного лабиринта. Тем не менее он упорно гнул свою линию: по-прежнему сдирал с холстов свою старую живопись, и сил на это тратил не меньше, чем на создание новой. Репутация художника-затворника, который наедине с собой часами бьется над решением творческих проблем – по большей части внутренних, им самим же и созданных, – настолько с ним срослась, что стала приносить какое-то странное, извращенное удовлетворение.

Говард Путцель, сыгравший едва ли не главную роль в том, что Пегги Гуггенхайм согласилась поддержать Поллока, пытался то же самое провернуть и с де Кунингом, в которого верил ничуть не меньше. Но на сей раз вышла осечка. И виноват в этом был не кто-нибудь, а сам де Кунинг, с его дурацким гонором. Однажды Путцель исхитрился затащить Гуггенхайм к де Кунингу в мастерскую. Расфуфыренная галеристка казалась вялой, безучастной и непрерывно жаловалась на похмелье. От вида этой пресыщенной, высокомерной дамочки в душе де Кунинга поднялась черная волна ненависти к сытым, богатым бездельникам. Пока она лениво обводила взглядом его работы, он едва что-то цедил сквозь зубы. Наконец она выбрала одну – всего одну – картину и распорядилась доставить ее в «Искусство нынешнего века».

«Она не закончена», – пробурчал де Кунинг. Гуггенхайм невозмутимо ответила, что дает ему две недели на завершение работы, после чего он должен сам доставить холст в галерею. С тем она и ушла.

«Билл постарался, чтобы через две недели картина выглядела еще менее законченной, чем раньше», – сказал, вспоминая этот эпизод, его друг Руди Буркхардт.

В то время де Кунинг жил в квартире на Кармин-стрит вместе с женой, художницей Элен Фрид. Они познакомились в 1938 году, когда она была двадцатилетней студенткой художественного колледжа. Случайно увидев его в баре, Элен была поражена, как она сама позже скажет, его взглядом – «взглядом моряка, который день-деньской смотрит вдаль на морские просторы». Де Кунинг пригласил девушку зайти к нему в мастерскую и почти сразу в нее влюбился. Он обожал в ней все: ее прямоту, ее роскошные волосы, ее своеобразный, невесть откуда взявшийся выговор и даже ее простодушную амбициозность. Отучившись несколько лет в художественной школе «Леонардо да Винчи» в Нижнем Истсайде, Элен перешла в Школу американских художников, где ее наставником был модернист Стюарт Дэвис. Она искренне любила живопись, и де Кунинг в ней это очень ценил. Несмотря на миниатюрность, она не была ни слабой, ни болезненной и пользовалась успехом в своем кругу; друзья считались с ее мнением и уважали за искренность и принципиальность. Когда Элен познакомилась с де Кунингом, она зарабатывала на жизнь тем, что позировала художникам и писала городские пейзажи и портреты в стиле соцреализма. В декабре 1943 года они поженились. Впоследствии она говорила своей подруге Гедде Стерн, что вышла за него, «потому что кто-то сказал ей, будто бы он станет величайшим художником».

В начале 1940-х годов они были безоговорочно счастливы, но потом начались сложности. Оба, каждый по-своему, впадали в крайности и вели себя неразумно. Элен нуждалась в обществе, в веселых компаниях, в зрителях, тогда как де Кунинг предпочитал одиночество. Несмотря на природное обаяние, он был скован и поглощен собой. Работали они вместе, в одной мастерской, но в разном темпе и с разным настроем. Ей тоже требовалась тишина, пока она писала, но писала она очень быстро, очертя голову, если можно так выразиться, а такой подход был совершенно чужд де Кунингу. Ни один из них не любил готовить и не имел ни малейшей склонности заниматься домашним хозяйством. (Кто не знает анекдот про то, как де Кунинг, стоя посреди квартиры и глядя на царящий кругом бардак, строго говорит Элен: «Нам нужно завести жену!») У них то и дело возникали бурные ссоры, а измены считались в порядке вещей.

В конце 1940-х их брак стал распадаться. Но закаленная в бурях нерушимая связь осталась навсегда. Уже после того, как они расстались, Элен как могла продвигала карьеру де Кунинга, особенно если дела у него шли неважно. И стоило Ли Краснер появиться в поле ее зрения, как в ней тотчас же взыгрывал боевой дух.

В конце ноября 1946 года де Кунинг снял мастерскую напротив церкви Милосердия на Четвертой авеню, между 10-й и 11-й улицей в Нижнем Истсайде, и все чаще оставался там на ночь. Средств на жизнь едва хватало. (Заполняя налоговую декларацию, он обнаружил, что его годовой доход недотягивает до минимальной суммы, подлежащей налогообложению.) Вскоре он начал писать абстрактные картины, преимущественно черно-белые – главным образом потому, как он уверял впоследствии, что мог позволить себе только белую и черную эмаль, на более дорогие краски не было денег. На этих черно-белых абстракциях можно разглядеть изменчивые формы, которые то проступают из хаоса, то снова с ним сливаются: вдохновленные Пикассо головы, биоморфные сгустки краски, ягодицы, груди, простертые руки, оскаленные в безумной улыбке зубы, монструозные тела. Все это вызывало в памяти скопление фантастических форм у Босха и Брейгеля и чем-то напоминало творчество молодого Фрэнсиса Бэкона, который примерно тогда же по другую сторону Атлантики разрабатывал свой собственный новаторский живописный язык. Друг де Кунинга Чарльз Иган, недавно открывший галерею в крошечной студии на 57-й улице, мечтал устроить его персональную выставку. По иронии судьбы, он был влюблен в Элен и в 1947 году, вскоре после женитьбы на другой (Бетси Дюрсен), завел с ней тайный роман, который тянулся довольно долго. Брак де Кунинга с Элен к тому времени уже выдохся, и когда обманутый муж в конце концов узнал об этой связи, то сделал вид, что ничего особенного не случилось. В их богемной среде супружеская верность явно не входила в число главных добродетелей, к тому же охотниц заполучить де Кунинга было предостаточно. Он всегда с удовольствием общался с Иганом, а тот искренне хотел ему помочь, и, конечно, их крепкая мужская дружба вполне могла выдержать столь незначительную проверку на прочность.