Несчастная снова принялась кричать, клясться и умолять, не обвиняя при этом золовку; она не выдала бы ее тайны даже чтобы спасти свою жизнь; граф, не обращая ни на что внимания, связал жену и начал страшную бойню, о которой я уже говорила. Он исколол кинжалом все ее тело, отрезал ей пальцы, рассек язык и нанес добрую сотню ударов; женщина душераздирающе кричала, но, поскольку кровь струилась из всех ее ран, она обессилела и потеряла сознание. Тогда муж закопал графиню в землю по самые плечи и, осыпая ее проклятиями, пожелал ей смерти без покаяния, а затем вечных мук в аду, хотя она уже не подавала признаков жизни; он оставил ее на этом месте в плачевном состоянии, и на следующий день старики — арендаторы из ветхого дома, принадлежавшего семейству Кот-ре, — обнаружили несчастную и помогли доставить ее в Мон-де-Марсан.

Что касается этого подлеца, этого палача, он сел на лошадь и всю ночь скакал куда глаза глядят, а затем без остановок вернулся в Тосский замок; по прибытии туда конь пал замертво. В доме все было перевернуто вверх дном. Мадемуазель де Котре при виде своего убитого любовника полностью потеряла рассудок и не разрешала унести тело. Слуги не знали, что говорить и делать; исчезновение одной из хозяек (ибо все в доме спали, за исключением кормилицы и конюшего, состоявшего с графом в сговоре, — именно он провел своего господина в дом, когда тот вернулся ночью), безумие другой, окровавленный труп — все это повергло их в растерянность; они ходили взад и вперед по дому в полном замешательстве. Появление хозяина вначале их успокоило, но, приглядевшись к нему, они еще больше испугались. Кормилица рвала на себе волосы, крича на все лады о том, о чем ее вовсе не просили говорить. Слова служанки и состояние сестры вызвали у графа сомнения; он принялся расспрашивать кормилицу и припомнил последние слова своей несчастной жены:

— Это не я, но я не могу ничего рассказать!

Сопоставив все обстоятельства, он понял, какое преступление им совершено; испустив страшный крик, он побежал в конюшню, взял первую попавшуюся лошадь, вскочил на нее без седла и как безумный помчался обратно на ферму. По дороге негодяя настигла Божья кара: он провалился в овраг и пролежал там два дня со сломанными ногами, почти без признаков жизни. Крестьяне услышали его стоны и с большим трудом извлекли его оттуда.

Бедная жена графа умерла, разумеется так ничего и не сказав. Но бальи моего отца все же сумел дознаться до истины. В округе потихоньку сплетничали о случившемся; вассалы графа боялись его, хотя он и лежал при смерти; тем не менее слухи не смолкали, и вскоре все стало известно. Бальи обратился к отцу, спрашивая, следует ли передать дело в суд. Маршал счел это излишним. Мадемуазель де Котре лишилась рассудка, а граф, о котором заботился кюре, испытывал неслыханные муки, неся заслуженное наказание; он поклялся уйти, как только сможет, в монастырь с самым строгим уставом, чтобы посвятить остаток жизни искуплению своей вины.

Дело постарались замять, чтобы на нас не роптали, и это было мудрое решение. Людей, облеченных большой властью, должны уважать; в их лице уважают саму власть, которая без этого становится не более чем игрушкой.

Будучи в Бордо, моя тетка графиня де Лозен привела свою дочь мадемуазель де Лозен к молодой королеве. Его величество желал, чтобы в числе ее фрейлин были самые знатные особы королевства. Я взяла в оборот эту милую кузину, чтобы угодить ее брату, который ее очень любил и настоятельно мне ее рекомендовал. Годом позже она вышла замуж за графа де Ножана.

Эта поездка отнюдь не была для нас с графом благоприятной, мы с ним почти не виделись и никогда не оставались наедине, поскольку г-н де Валантинуа не спускал с меня глаз и ходил вокруг меня, распустив веером хвост, даже на скачках в Венсене и Фонтенбло, где проходили грандиозные пиршества. Мои поклонники, мои воздыхатели, как тогда говорили, были от этого вне себя, а я ничего не могла тут поделать. Тем временем повсюду старались оказать почести королеве, и мы все присутствовали на церемонии ее въезда в Париж, продолжавшейся с шести часов утра до восьми часов вечера. Это было великолепнейшее зрелище, но невозможно вообразить ничего более утомительного.

Старый герцог Лотарингский надоедал всем. Он хотел женить своего досточтимого племянника, принца Карла, либо на Мадемуазель, либо на одной из ее сестер, либо на мадемуазель де Манчини, а они не желали его знать; между тем сам герцог Лотарингский был влюблен в Марианну Пажо, дочь аптекаря, состоявшего на службе у Мадемуазель, и собирался на ней жениться. Мадам была из-за этого в бешенстве, весь двор проявлял к этому интерес, и молодые вельможи увивались вокруг Марианны, чтобы выбить из седла старого волокиту. Даже Гиш хотел принять в этом участие, несмотря на то что у него на примете была более породистая дичь, за которой уже начали гоняться охотники. Что касается Пюигийема, он тогда думал только обо мне: с тех пор граф сильно изменился.

Господин кардинал собирался устроить бал в честь королевы, но в зале, где велись приготовления, вспыхнул пожар. Его высокопреосвященство так перепугался, что приказал отвезти его в Венсен, где он и скончался двумя месяцами позже. Согласно его завещанию, он оставил сто тысяч ливров моему отцу, чему тот чрезвычайно обрадовался; благодаря этому наследству маршал быстро примирился с утратой своего великого друга; он отзывался о покойном с глубоким почтением, как и подобает наследнику, над чем король беспрестанно подшучивал.

Между тем г-н Монако начал меня терзать, вынуждая ехать в Италию; я же не была намерена куда-либо уезжать и отказывалась, обращаясь с ним столь сурово, что он пожаловался маршалу. Тот, как обычно, лишь посмеялся и одобрил мое решение остаться при дворе:

— Вы успеете побывать в тех краях, когда будете там править, а поскольку ваш дед еще сидит на своем месте, позвольте ему пребывать на нем и не тревожьтесь по этому поводу.

Однако у моего мужа были совсем другие соображения. Я боялась, как бы он однажды не увез меня, не говоря ни слова, и мы могли весь день обсуждать это с Пюигийемом, как только нам удавалось остаться наедине. В то время поговаривали о возможном браке Месье с г-жой Генриеттой Английской, которая относилась ко мне столь же благосклонно и приветливо, как это было в нашем детстве. Как-то раз кузен сказал мне:

— Есть один способ остаться здесь: станьте старшей фрейлиной новой Мадам.

Это было как озарение. Я приказала заложить карету и отправилась к английской королеве; напомнив ей о прежнем ее добром отношении ко мне, я заявила, что страстно желаю получить место, благодаря которому смогу оставаться возле принцессы. Королева обещала всячески способствовать этому и прибавила:

— Я думаю, что мне это удастся без особого труда. Королева-мать, не знаю почему — ведь она мало вас знает, — чрезвычайно вас уважает; Месье превозносит вас как ни одну другую женщину; король считает вас весьма достойной вашего положения; моя дочь вас любит, и нам всем лестно, что вы просите у нее места: вы же герцогиня, а это много значит! В мое время при дворе это не было принято; до кардинала де Ришелье все знатные дамы были такими гордыми! По крайней мере, многие вас будут порицать. Вы все хорошо обдумали?