– Варюша, – охает бабуля, всплёскивая пухлыми руками. – Колокольчик, ты видишь, видишь? Наша Варя приехала! Да иди ты в дом, беспокойное животное, не путайся под ногами, когда я хочу внучку обнять!

И она обнимает, отпихнув неугомонного Колокольчика в сторону, а тот обиженно мурчит и трётся о мои ноги.

– Пойдём, милая, пойдём, – хлопочет бабушка. – Вижу, беда с тобой стряслась. Не спорь, я вижу! А что лучше от беды помогает?

– Клубничное варенье?

– И вишнёвое! – назидательно поднимает палец вверх, улыбается, а на лице глубже прорезаются морщинки. – Пора пить чай и делиться со старухой бедой. Авось чем поможет, да?

История с проклятым кроликом меня заедает до печёнок. Я обидел Варю так, что испугался: уйдёт. Каким-то чудом она не выдавила мне глаз перепачканной соусом ложкой, не двинула по яйцам. Я не заслужил её, но она остаётся со мной, и это какое-то, мать его, чудо. Потому что сам себя я не простил.

Я загружаюсь работой настолько, что к обеду дымятся уши. Даже не оставляю времени на поход в «Прагу», а вместо этого провожу совещание и всеми силами пытаюсь не излить гнев на ни в чём не повинных подчинённых. Скриплю зубами, хмурюсь, но в итоге могу собой гордиться – я никого не убил и не уволил. Победа!

Олег мечется между приёмной и моим кабинетом. Кладёт на стол бумаги, требующие срочной подписи, без конца вносит коррективы в график работы, докладывает о чужих косяках и удачах. Мельтешит, раздражая меня своей активностью. Я ворчу, но и Олега не трогаю – он не виноват, что я повёл себя накануне, как самый настоящий упырь, и обидел единственную женщину, которой нужен просто так. Сам по себе, а не потому, что обо мне пишут в журналах или на моём счету круглая сумма. Ей нужен Дима, а не Поклонский Дмитрий Николаевич.

– Может быть, заказать доставку в офис? Вы не обедали, – Олег не барышня, но даже он заметил, в каком дерьмовом состоянии нахожусь.

– Нет, – отрезаю, потому что чувство голода утонуло в припадке трудоголизма.

Работаю так, что все вокруг вздрагивают и молятся, с надеждой и страхом ожидая конца рабочего дня. Разрываются телефоны, накаляется атмосфера, и я плаваю в этом звездеце, как в самом тёплом море. До сорванных предохранителей пашу, мечтая поскорее оказаться рядом с Варей. Мечтаю о совместном вечере и возможности прижать её к себе, тёплую и ставшую родной, поднять на руки и отнести в кровать. Я бы смотрел на неё, спящую, пока бы сам не вырубился. Но до вечера ещё далеко.

– Дмитрий Николаевич, вас из Третьяковской клиники беспокоят. Вторая линия. Говорят, что срочно, – отчитывается Олег, а я даю себе несколько секунд, чтобы сообразить, зачем я им понадобился и почему не позвонили на мой личный.

Похлопав себя по карманам, хмурюсь. Где, чёрт возьми, телефон? Пока представитель клиники ждёт на второй линии, я выдвигаю ящик за ящиком, даже сейф открываю, но телефона нет. Да твою ж… мысленно крою проклятую жизнь матом и вспоминаю, что аппарат остался лежать на прикроватной тумбочке.

Я так спешил насладиться каждой минутой рядом с Варей, делом и телом доказывая, что она может мне верить, что в итоге забыл телефон в её квартире!

Стареешь, Дима. Однозначно от любви мозги поплыли.

Усмехаюсь этим мыслям, и если бы умел краснеть, непременно мои щёки превратились в маковые лепестки. Надо же… любовь. Но иначе как ею не могу объяснить то, что чувствую к Варе.

– Дмитрий Николаевич, – напоминает Олег, а я снимаю наконец трубку.

– Я слушаю.

В трубке странная пауза, но прежде чем она начала меня бесить, её прерывает деликатное покашливание.

– Дмитрий Николаевич, это Егор Витальевич Савинов, главный врач Третьяковской клиники.

Мы с ним знакомы, но он представляется вновь и это даёт время на размышления.

– Что-то с Юлей? – уточняю, потому что больше нет ни единой причины, зачем бы Савинов мне звонил.

– В некотором роде.

– Говорите толком! – рявкаю, сбитый с курса его аккуратными формулировками.

– Я думаю, вам стоит приехать к нам. Желательно как можно скорее. Допустим, через час я буду ждать вас.

Мне не нравится его тон и загадочность. Савинов продолжает:

– Я понимаю, у вас невероятно загруженный график, но такие вопросы по телефону не решаются.

И, чтобы подчеркнуть, что и он не лыком шит и не только у меня полно работы, Савинов скоро прощается и кладёт трубку.

После того как Юлю забрали в больницу, я к ней ни разу не ездил. Честное слово, не был уверен, что это необходимо – о ходе её лечения мне отчитывались, а вести душещипательные разговоры, разрывая наш брак по крупицам, не хотелось.

Но сейчас случилось что-то серьёзное, потому я прошу Олега распорядиться насчёт машины и мчу в клинику, отменив очередное совещание.

Савинова – невысокого коренастого мужчину в идеально-белом халате – я нахожу, только переступив порог клиники. Он явно ждёт меня, а завидев, нетерпеливо машет рукой, приглашая следовать за собой.

– Я пытался с вами связаться по тому номеру, который вы оставили, но безрезультатно. Пришлось звонить в вашу приёмную, – рассказывает по дороге, а я не могу не отметить, с каким достоинством он держится: прямая спина, лёгкий шаг и абсолютное спокойствие на выразительном лице.

Только в глазах… в них что-то странное светится. Беспокойство?

Савинов похож на человека, который знает ответ на любой вопрос и всегда уверен в правильности каждого своего действия. Посмотришь на такого и уже готов доверить ему свою жизнь, мечты и кошелёк, но если присмотреться внимательнее, можно заметить рвущиеся на волю эмоции.

Он только хочет казаться уверенным. Но казаться – не быть.

Неужели Юля успела довести и его? Я б не удивился.

– Пожалуйста, Дмитрий Николаевич, проходите.

Савинов распахивает дверь своего кабинета и жестом обводит просторное помещение. Ряды книжных полок, одинокий цветок на подоконнике, светло-голубые «голые» стены и широкий стол в центре. На нём ворох бумах, эппловский монитор и гора папок, которая опасно кренится и вот-вот завалится на пол.

Я прохожу к столу, первым усаживаюсь в мягкое кресло напротив, а Савинов занимает своё место. Сложив на относительно чистом участке стола руки, он пару секунд смотрит на меня изучающе, а после выверенным движением достаёт из стопки нужную папку. Вот это профессионализм.

Раскрывает папку, нервными длинными пальцами постукивает по пластиковому уголку, углубившись в изучение лежащих внутри документов. От глубоких раздумий морщины на высоком лбу становятся глубже, а нижняя губа странно подрагивает. Я же чувствую себя школьником, которого вызвали на ковёр к директору школы и в воспитательных целях мучают неизвестностью.