Возможно, и Андропову тоже было “не надо”. А может быть, предполагал Горбачев, Андропов с его сталинской выучкой и долгим опытом службы в КГБ просто не смел “начать радикальные перемены и в этом походил на Хрущева”. Возможно, сама “судьба распорядилась” так, чтобы он умер еще до того, как народ “разочаруется в нем”. Горбачеву же было “надо” – и он посмеет[580].

Место Андропова занял Черненко. По словам Вольского, который сообщил Горбачеву о неудавшейся попытке Андропова выдвинуть его на свое место, Горбачев отнесся к случившемуся философски. Как пишет Грачев, приход к власти Черненко “только сыграл [Горбачеву] на руку”. Как сказал Грачеву сам Горбачев, снова упоминая о себе в третьем лице: “После его [Черненко] смерти избрание Горбачева становилось неотвратимым”[581].

Положение было непростое, Горбачев прекрасно это понимал. “Я же не дурачок, – говорил он в интервью 2007 года. – Я видел, что происходит, я все анализировал”[582]. На похоронах Андропова жена Горбачева увидела в толпе “скорбящих” “откровенно счастливые лица”[583]. Когда избрали Черненко, он любезно предложил Горбачеву место председателя на заседаниях Секретариата, но вмешался премьер Тихонов: “Горбачев занимается аграрными вопросами, и это [если он станет вторым секретарем] может отрицательно сказаться на деятельности Секретариата, породит аграрный уклон в его работе”. Устинов напомнил Тихонову, что Горбачев уже имеет опыт ведения Секретариата. Но, по словам Вадима Медведева, присутствовавшего при этих спорах, “за этим стояло другое”: Тихонов и его сторонники не хотели, чтобы при слабом Черненко Горбачев начал играть доминирующую роль или даже стал его преемником. Глава Московского горкома партии Гришин предложил отложить рассмотрение вопроса, что было равнозначно отрицательному решению. Министр иностранных дел Громыко согласился с ним. Горбачев отмалчивался. Обсуждение закончилось, но в итоге работой Секретариата продолжал руководить Горбачев, хотя и не имел на это формального права[584].

Черненко едва справлялся со своими обязанностями. Как заметил на встрече 3 июля 1984 года переводчик министра иностранных дел Британии сэра Джеффри Хау, К. Э. (Тони) Бишоп, Черненко страдал “одышкой” и “заходился кашлем на десять секунд”. У него был какой-то “растерянный и смущенный вид”, он “из рук вон плохо читал готовый текст”, причем “очень быстро и неразборчиво бормотал, запинался, прерывал фразы на полуслове, чтобы отдышаться”, а еще в его словах не чувствовалось “никакой уверенности и порой даже понимания того, что он говорит”[585]. Однако болезнь генерального секретаря обернулась унижениями для Горбачева. Черненко был настолько плох, что иногда его на руках вносили в зал заседаний перед тем, как пригласить туда остальных членов Политбюро. А когда из-за обострения болезни даже это было невозможно, заменить его на председательском месте вызывали Горбачева – но всегда в последнюю минуту[586]. “Каждый четверг поутру он сидел сироткой в своем кабинете, – вспоминал Рыжков, – …и нервно ждал телефонного звонка Черненко: приедет ли тот на ПБ сам или попросит Горбачева заменить его и в этот раз”[587]. По словам Горбачева, Тихонов безуспешно пытался настроить против него Лигачева и другого секретаря ЦК, Владимира Долгих: последнему он намекал на то, что из него со временем получился отличный премьер-министр[588]. В “Правде” ни словом не упоминалось выступление Горбачева 13 февраля 1984 года на пленуме ЦК, избравшем Черненко главой государства. А пленум по вопросам науки и техники, который готовили Горбачев с Рыжковым, решили отложить. Подобная же участь ожидала конференцию по вопросам идеологии, где Горбачев должен был стать главным оратором[589].

Позднее Горбачев утверждал, что по-прежнему чувствовал себя “уверенно”, что “следовал своему давнишнему принципу – жизнь все расставит по местам”[590]. Но его раздражение иногда прорывалось наружу – например, на встрече с некомпетентными начальниками обкомов в августе 1985 года. “Устроил показательное сравнение. Трудно им с Горбачевым, – записал Черняев в дневнике. – Он знает дело изнутри и лучше их самих. И малейшая неточность, некомпетентность, попытки слукавить сразу же вызывали у него острую реакцию. И выступавший оказывался в глупейшем положении. Особенно трудном, потому что Горбачев не терпит… когда читают по бумажке то, что люди должны знать, разбуди их хоть среди ночи”[591]. К себе Горбачев был не менее требователен, чем к другим. Но тогда он торопился расширить круг своих сторонников как в Кремле, так и за его пределами. В 1984 году Виталий Воротников был председателем Совета министров РСФСР и полноправным членом Политбюро. Воротников вспоминает, что Горбачев пытался найти к нему подход, приглашая его к “доверительному разговору”, при котором “создается полная иллюзия откровенности, настоящего товарищества, стремления посоветоваться, узнать мнение собеседника”. Воротников “восхищался его способностью приблизить к себе, покорять своим обаянием”. Со временем Воротников отвернется от Горбачева, когда придет к выводу, что “это была лишь имитация, видимость товарищества, дружбы”: Горбачев “действительно нуждался в совете, но лишь настолько, насколько это позволяло ‘привязать’ партнера к своей идее”. Причем он говорил “как-то обрывочно, намеками и полунамеками”, чтобы в случае необходимости “можно было и заявить, что ты-де не так меня понял”[592]. Но даже если так оно и было, так ли уж сильно отличается эта тактика Горбачева от поведения большинства политиков?

Действовал Горбачев и более прямыми путями. В 1984 году он совершил смелый шаг – настоял на том, чтобы все-таки провести конференцию по идеологическим вопросам, и использовал ее для того, чтобы заявить о себе как о динамичном молодом лидере со свежими, новыми идеями. Протокол требовал, чтобы проект доклада ему подготовили в отделе пропаганды ЦК, но Горбачев, по воспоминаниям Яковлева, понимал, что “ничего путного” у них не выйдет. Поэтому собрал собственную команду – в нее вошли Яковлев, Вадим Медведев и другие, – чтобы подготовить параллельный доклад, в котором будут рассмотрены такие темы, как “собственность, характер производственных отношений в нашем обществе, роль интересов, социальная справедливость, товарно-денежные отношения и т. п.”[593]. На постсоветский взгляд в этих темах вроде бы нет ничего особенно спорного. Но Горбачев тогда намекал на то, что государственная собственность может когда-нибудь оказаться не единственной одобренной формой собственности, что различные общественные интересы следует не подавлять, а учитывать, что даже при социализме существует социальная несправедливость и что возникновение хоть какого-то рынка, быть может, уже не за горами. Но ничего этого нельзя было сказать прямо, в лоб. А если бы даже можно было, то Горбачев и его спичрайтеры еще сами до конца не поняли, что же они считают правильным. “Задача была почти непосильная, – вспоминал Яковлев. – Горбачеву хотелось сказать что-то новенькое, но что и как, он и сам не знал. Мы тоже не знали. Будучи и сами еще слепыми, мы пытались выменять у глухих зеркало на балалайку”.