– Не нуждаюсь я в вашем прощении! – мрачно сказал генерал Феро.

– Разрешите мне довести до вашего сведения, что меня это нимало не интересует, – сказал генерал д’Юбер, осторожно взвешивая слова, которые диктовала ему его исключительная деликатность.

В ярости он мог бы убить этого человека, но сейчас, когда он был спокоен, он ни за что не позволил бы себе задеть своим великодушием это неразумное существо – товарища, солдата великой армии, спутника его в этой чудесной, страшной, великолепной военной эпопее.

– Надеюсь, вы не претендуете на то, чтоб диктовать мне, как распорядиться моей собственностью?

Генерал Феро смотрел на него, ничего не понимая.

– Вы в течение пятнадцати лет вынуждали меня предоставлять вам по долгу чести распоряжаться моей жизнью. Отлично. Теперь, когда это право осталось за мной, я намерен поступить с вами, следуя тому же принципу. Вы будете находиться в моем распоряжении столько, сколько мне вздумается. Ни больше, ни меньше. Вы обязуетесь ждать до тех пор, пока я не найду нужным воспользоваться своим правом.

– Да. Но ведь это же черт знает что такое! Бессмысленное положение для генерала империи! – воскликнул генерал Феро с чувством глубокого возмущения. – Ведь это же значит сидеть всю жизнь с заряженным пистолетом в столе и ждать вашего распоряжения! Это же бессмысленно! Вы делаете меня просто посмешищем!

– Бессмысленно? Вы так думаете? – ответил генерал д’Юбер с ехидной серьезностью. – Возможно. Однако я не знаю, как этому помочь. Во всяком случае, я не собираюсь болтать об этой истории. Никто не будет и знать о ней, так же как и по сей день, я полагаю, никто не знает причины нашей ссоры. Но довольно разговаривать, – поспешно прибавил он. – Я, собственно говоря, не могу входить в обсуждение этого вопроса с человеком, который для меня теперь больше не существует.

Когда дуэлянты вышли на открытое место, генерал Феро несколько позади и с каким-то остолбеневшим видом, оба секунданта бросились к ним со своих позиций на опушке. Генерал д’Юбер, обратившись к ним, сказал громко и отчетливо:

– Господа, я считаю своим долгом торжественно заявить вам в присутствии генерала Феро, что наше недоразумение наконец улажено. Вы можете сообщить об этом всем.

– Вы примирились наконец! – воскликнули они в один голос.

– Примирились? Нет, это не совсем так. Нечто гораздо более связывающее. Не правда ли, генерал?

Генерал Феро только опустил голову в знак согласия. Оба ветерана переглянулись. Позднее днем, когда они на минуту очутились одни, в отсутствие их мрачно помалкивающего приятеля, кирасир сказал:

– По правде говоря, я очень неплохо разбираю своим единственным глазом, но тут я ничего не могу разобрать. А он говорить не собирается.

– Насколько я понимаю, в этой дуэли с самого начала было что-то такое, чего никто во всей армии не мог понять, – сказал кавалерист с отмороженным носом. – В тайне она началась, в тайне продолжалась, в тайне, похоже, и окончится.

Генерал д’Юбер возвращался домой широкими, поспешными шагами; однако он отнюдь не испытывал торжества победителя. Он победил, но у него не было чувства, что он что-то выиграл этой победой.

Накануне ночью он содрогался перед этой опасностью, угрожавшей его жизни. Жизнь казалась ему такой прекрасной, он так дорожил ею! Она давала ему возможность надеяться завоевать любовь этой девушки. Были минуты, когда в каком-то чудесном самообольщении ему казалось, что он уже завоевал эту любовь, и тогда жизнь его – перед этой угрозой смерти – казалась еще желанней, ибо он мог посвятить ее любимой.

Теперь, когда ему ничто не угрожало, жизнь сразу вдруг потеряла все свое очарование. Наоборот, она представлялась ему какой-то страшной западней, подстерегавшей его затем, чтобы показать ему все его ничтожество. А чудесное самообольщение – «завоеванная любовь», то, что на несколько мгновений утешило его среди кошмаров этой бессонной и, может быть, последней ночи, – он теперь понимал, что это такое. Это было просто безумие, тщеславный бред. Так этому человеку, отрезвленному благополучным исходом дуэли, жизнь предстала вдруг лишенной всякой привлекательности только потому, что ей больше ничто не угрожало.

Он подошел к дому сзади через огород и поэтому не заметил царившего в нем смятения. Он не встретил ни души. Только когда он уже тихонько шел по коридору, он обнаружил, что в доме не спят и что в нем царит необычная суета. Внизу среди беспорядочной беготни раздавались возгласы, окликали кого-то из слуг. Он с беспокойством увидел, что дверь в его комнату распахнута настежь, хотя ставни окон были закрыты. Он надеялся, что никто не заметил его утренней экскурсии, и подумал, что это, может быть, кто-нибудь из слуг вошел в его комнату. Но в солнечном свете сквозь щели ставен он увидел на своем низком диване какой-то ком, который потом принял очертания двух женщин в объятиях друг у дружки. Шепот, загадочно прерываемый стенаниями и слезами, доносился от этой необыкновенной группы. Генерал д’Юбер дернул и распахнул настежь ставни ближайшего окна. Одна из женщин вскочила. Это была его сестра. С распущенными волосами, закинув руки над головой, она минуту стояла неподвижно и затем с криком бросилась ему в объятия. Он обнял ее, но тут же сделал попытку высвободиться. Другая женщина не двигалась. Наоборот, она, казалось, старалась совсем прильнуть к дивану и зарывалась лицом в подушки. У нее тоже были распущенные волосы, восхитительно белокурые! Генерал д’Юбер узнал их, замирая от волнения. Мадемуазель де Вальмассиг! Адель! В слезах! Он страшно испугался и наконец решительно вырвался из объятий сестры. Тогда мадам Леони, взмахнув рукавом пеньюара, протянула свою красивую обнаженную руку и трагическим жестом показала на диван:

– Эта бедная девочка с перепугу бросилась из дому бегом! Бежала две мили, не останавливаясь!

– Что же такое случилось? – спросил генерал д’Юбер тихим, взволнованным голосом.

Но мадам Леони продолжала громко:

– Она подняла трезвон, ударила в большой колокол у ворот! Весь дом подняла на ноги! Мы все еще спали. Ты представляешь себе, какой ужас? Адель, моя дорогая, сядьте!

Лицо генерала д’Юбера отнюдь не свидетельствовало о том, что он себе что-то «представляет». Однако из всех этих бессвязных восклицаний ему почему-то вдруг вообразилось, что его будущая теща внезапно скончалась. Но он сейчас же отогнал от себя эту мысль. Нет, он не мог представить себе размеров катастрофы, которая могла бы заставить мадемуазель де Вальмассиг броситься из дому, полного слуг, и бежать две мили, не останавливаясь, только затем, чтобы сообщить об этом.

– Но почему вы здесь, в этой комнате? – прошептал он чуть ли не в ужасе.

– Ну конечно, я побежала сюда, и эта крошка, я даже не заметила, бросилась за мной. И все из-за этого нелепого шевалье, – продолжала Леони, взглядывая на диван. – Все волосы у нее распустились! Ты представляешь себе, она даже не позаботилась позвать горничную причесать ее, а прямо ринулась сюда… Адель, дорогая моя, сядьте! Он выболтал ей все это в половине шестого утра. Она проснулась спозаранку и отворила ставни, чтобы подышать свежим воздухом, и видит – он сидит, сгорбившись, в саду на скамейке, в конце аллеи, – это в такую-то рань, представляешь себе? А накануне он говорил, что ему нездоровится. Она только накинула на себя платье и бросилась к нему. Конечно, она испугалась. Он очень любит ее, это правда, но уж до такой степени безрассудно! Оказывается, он так и не раздевался всю ночь, бедный старик! Он совершенно измучился и не в состоянии был выдумать что-нибудь правдоподобное… Вот уж тоже ты нашел, кому довериться! Муж пришел прямо в ярость. Он сказал: «Мы уж теперь не можем вмешаться». Ну вот, мы сели и стали ждать. Это просто ужасно! И эта бедная девочка бежала с распущенными волосами всю дорогу, ее кто-то там видел в поле. И здесь она подняла весь дом! Ужасно неудобно! Хорошо, что вы поженитесь на той неделе. Адель, сядьте, пожалуйста, вы же видите – он пришел домой, на собственных ногах. Мы боялись, что тебя принесут на носилках. Мало ли что могло случиться! Поди посмотри, заложили ли коляску, я должна сейчас же отвезти ее домой. Ей нельзя оставаться здесь ни минуты больше, это неудобно.