– По-вашему, я могу это сделать?

– Да. Со спокойной совестью.

– Господин шевалье, как вы думаете, к чему вы вернулись после эмиграции?

Это было сказано таким необыкновенным тоном, что старик, вздрогнув, поднял свою склоненную голову, сверкающую серебром под острыми углами треуголки. С минуту он сидел молча.

– Бог знает, – сказал он наконец, медленно и величественно показывая рукой на высокий крест на краю дороги, который простирал свои чугунные руки, черные как смоль на рдяной полосе заката. – Один господь бог знает: если бы не этот крест, что стоит здесь с тех пор, как я был ребенком, я бы и сам не мог сказать, к чему мы вернулись, мы, сохранившие верность нашему богу и нашему королю. Ничего не узнать, даже голоса у людей совсем стали не те.

– Да, Франция не та, – сказал генерал д’Юбер. К нему как будто вернулось его спокойствие. Голос его звучал несколько иронически. – Поэтому я и не могу последовать вашему совету. Да и как можно отказаться от того, чтобы тебя укусила собака, когда она в тебя вцепилась? Это невозможно. Поверьте мне, Феро не такой человек, которого можно заставить отстать извинениями или отказами. Но есть другой способ – я мог бы, например, дать знать начальнику жандармерии в Сенлаке. Феро и двух его приятелей арестуют просто по одному моему слову. Об этом поговорят в армии, в обеих, быть может, – и в регулярной, и в распущенной, в особенности в распущенной. Но ведь это все сброд, хотя все они были когда-то товарищами по оружию Армана д’Юбера. Но какое дело д’Юберу до того, что могут подумать люди, которые, как вы говорите, не существуют? А то и еще проще – я мог бы попросить моего зятя позвать здешнего мэра и шепнуть ему словечко. Достаточно, чтобы здешние крестьяне, вооружившись цепами и вилами, бросились на этих бродяг и загнали их в какой-нибудь глубокий ров, – никто и не узнает. Так оно и случилось в десяти милях отсюда с тремя беднягами уланами из старой гвардии, когда они возвращались домой. Что говорит вам ваша совесть, господин шевалье? Может ли д’Юбер позволить себе поступить так с этими тремя людьми, которые, по-вашему, не существуют?

Редкие звезды выступили на темной синеве ясного, как кристалл, неба. Высокий, сухой голос шевалье прозвучал резко:

– Зачем вы мне говорите все это?

Генерал схватил иссохшую старую руку и крепко сжал ее.

– Потому, что я доверяю вам больше, чем кому бы то ни было. Кто может рассказать это Адели, кроме вас? Вы понимаете, почему я не могу довериться моему зятю, ни даже родной сестре? Господин шевалье, я был на волосок от этого. Я и сейчас весь дрожу, как подумаю об этом. Вы представить себе не можете, до чего ужасна для меня эта дуэль. Но избежать ее нет возможности. – Помолчав, он прошептал: – Это рок. – И, выпустив безжизненную руку шевалье, сказал спокойным тоном: – Мне придется обойтись без секундантов. И если меня убьют, по крайней мере хоть вы будете знать все, что можно рассказать об этой истории.

Печальный призрак минувшего режима, казалось, еще более поник и согнулся в течение этой беседы.

– Как же я после этого смогу показаться сегодня этим двум женщинам? – со стоном вырвалось у него. – Я чувствую, что я не в силах простить вам этого, генерал. – Генерал д’Юбер не ответил. – Но вы хоть по крайней мере можете сказать, правы вы или нет?

– Я ни в чем не виноват. – Тут генерал схватил призрачную руку шевалье повыше локтя и крепко пожал ее. – Я должен убить его, – прошипел он и, выпустив руку старика, повернулся и пошел по дороге.

Заботливое внимание любящей сестры предоставляло генералу возможность жить совершенно независимо в доме, где он был гостем. У него даже был свой отдельный ход через маленькую дверцу в оранжерее. Поэтому ему не было надобности в этот вечер притворяться спокойным перед ничего не ведающими обитателями дома. Он был рад этому; ему казалось, что стоит ему только открыть рот, как он разразится чудовищными, бессмысленными проклятиями, бросится ломать мебель, колотить фарфор и стекло.

Отворяя маленькую дверцу и поднимаясь по двадцати восьми ступенькам винтовой лестницы, которая вела в коридор, где помещалась его комната, он ясно представил себе это страшное, унизительное зрелище: разъяренный сумасшедший с налитыми кровью глазами и пеной у рта неистовствует в роскошно обставленной столовой и бьет и расшвыривает все, что ни попадается под руку. Когда он открыл дверь в свою комнату, припадок этот прошел, но он чувствовал такое физическое изнеможение, что ему пришлось хвататься за спинки стульев, чтобы добраться до широкого низкого дивана, куда он повалился без сил. Но его душевное изнеможение было еще сильнее. Пережитый им приступ неукротимого бешенства, которое прежде охватывало его только в бою, когда он с саблей наголо бросался на врага, вызывал теперь содрогание у этого сорокалетнего человека. Он не понимал, что это – слепое бешенство неутоленного чувства, оказавшегося под угрозой. Но в этом душевном и физическом изнеможении чувство это очистилось, смягчилось и вылилось в глубокое отчаяние, в безграничную жалость к себе, оттого что ему, может быть, предстоит умереть прежде, чем он сумеет завоевать сердце этой прелестной девушки.

В эту ночь генерал д’Юбер, лежа растянувшись на спине и закрыв лицо руками или повернувшись ничком и зарыв лицо в подушки, изведал всю бездну человеческих чувств. Чудовищное омерзение к этой бессмысленной истории, сомнение в собственной своей пригодности к жизни, разочарование в лучших своих чувствах (потому что на кой черт понадобилось ему идти к этому Фуше!) – все это он пережил. «Я сущий идиот, – думал он. – Сентиментальный идиот! Только потому, что я услышал этот разговор в кафе… Идиот! Испугаться такой лжи! Ах, в жизни надо считаться только с правдой!»

Он несколько раз вставал и тихонько, в одних носках, чтобы не услышал кто-нибудь внизу, подходил к буфету и выпил всю воду, которую ему удалось найти в темноте. И муки ревности он пережил тоже. Она выйдет замуж за кого-нибудь другого! Вся душа его переворачивалась. Упорство этого Феро, чудовищная настойчивость этого бессмысленного животного настигали его с сокрушительной силой беспощадного рока. Генерал д’Юбер дрожал с головы до ног, опуская пустой графин. «Он убьет меня», – думал он. Генералу д’Юберу суждено было в эту ночь испытать все, что может испытать человек. Он ощутил в своем пересохшем рту тошнотворный, липкий привкус страха – не того простительного страха перед ясным, удивленным взглядом молоденькой девушки, но страха смерти и страха, который благородный человек испытывает перед трусостью.

Но если истинная храбрость заключается в том, чтобы пойти навстречу опасности, от которой воротит душу, тело и сердце, генерал д’Юбер имел случай испытать и это впервые за всю свою жизнь. Когда-то он в восторге самозабвения обрушивался на батарею, скакал сломя голову под градом пуль с каким-нибудь поручением и не думал об этом. Теперь же ему предстояло выйти тайком на рассвете и отправиться навстречу неведомой, отвратительной смерти. Генерал д’Юбер не проявил ни малейшего колебания. Он положил два пистолета в кожаную сумку и перекинул ее через плечо. Проходя садом, он почувствовал, что у него опять пересохло во рту. Он сорвал два апельсина. Когда он закрывал за собой калитку, его охватила легкая слабость.