свалиться замертво.

«Не паниковать!» – заговорил в Ванягине профессионал. Надо распороть штанину, разбить ампулу, ввести сыворотку. Максимум – будет лихорадить до утра.

Змеелов потянулся за рюкзаком. Из пня, из-под мха и сот, выскользнула гадюка. Макаронина в палец толщиной. Широко раскрытая пасть выбрасывала в сторону врага тонкий язычок. От неожиданности Ванягина повело вправо. Почва осыпалась под подошвой, нога ухнула в пропасть, и сам Ванягин, барахтаясь, покатился по склону.

Мох смягчил приземление.

«Аптечка!» – Ванягина трясло. Пот стекал по лбу. Яд… яд разрушает кровь и кроветворные органы… сердце колотится слишком быстро… жар…

На периферии маячила еще одна мысль. Змея никогда не нападает, только защищается… Никогда не нападает, а только…

Он разодрал руками штанину и стиснул челюсти. Две крошечные ранки зияли в зарослях курчавых волос на икре. Место укуса пульсировало, пульсировала вена в районе щиколотки, будто живое существо, будто что-то забралось в сапог. Ванягин попытался подтащить ногу к губам. Не доставал нескольких сантиметров. Присосаться к ранкам мешал живот. Обильная Наталкина стряпня.

Ванягин застонал от отчаяния.

«Аптечка! Найти ее!»

Но он продолжал сидеть, заторможенно баюкая ногу, взывая к Господу, и в этот момент из голенища, из укромного уголка между шерстяным носком и толстой кожей сапога, выскочила треугольная голова. Змея разогнулась пружиной и впилась в нос Ванягина. Отклонилась, ударила – теперь в оттопыренную нижнюю губу. Боль была адской, словно в лицо плеснули кислотой. Ванягин опрокинулся на болотную кочку, суча ногами, ощущая, как гадюка ползает по оголившемуся животу и кусает снова и снова.

Агонизирующее сознание полыхнуло забытым словом: «Онгбаганджер». Так чабаны называли проклятые участки земли, заполоненные гюрзой, участки, где они не пасли отару.

«Онгбаганджер».

Ванягин с трудом разлепил веки и увидел нечеткую фигуру. Человек… спаситель… сыворотка…

К зрачкам змеелова будто прилипла пленка. Выше груди фигуру скрывала пелена, но в фокусе оставались руки… человек неспешно распаковывал папиросы. Ноготь очертил изображение на пачке, прошелся по Волго-Донскому каналу имени Ленина. Пальцы оторвали уголок, выбили папиросу.

«Так курил отец, – подумалось Ванягину в бреду, – скручивал пачку по мере того, как папирос становилось меньше».

Человек сплюснул картонный мундштук. Раз, второй, передавил крест-накрест. Чиркнула спичка.

«Неужели он не замечает меня?»

А потом узкая черная морда заслонила курильщика. Гадюка вползла на лицо Ванягина и вцепилась зубами в его дергающийся глаз.

Запах «Беломора» – последнее, что почувствовал змеелов.

Лиля Субботина доила змею. Придерживая голову за теменными щитками, вынуждала впиться зубами в край мензурки. Змеиный хвост раздраженно шлепал по столешнице. Из клыков в посуду сочился прозрачный яд. Лиля действовала осторожно: один грамм этой жидкости мог свалить замертво пятерых. Или вылечить… пять сотен. Психические заболевания, несвертываемость крови, радикулит…

– Давай, маленькая, – приговаривала Лиля. Второй лаборант, Наталка Якимова, по совместительству – экспедиционный повар, стряпала на полевой кухне, и никто не мешал Субботиной вдоволь поболтать с подопечными. – Еще капелюточку, и мы тебя отпустим. Пойдешь к деткам своим.

Vibera berus, обыкновенная гадюка, исподволь цедила в мензурку яд. «Метровая самка, красавица», – нежно думала Лиля.

– Правый зубик… левый… не жадничай…

Детство Лили Субботиной прошло в Узбекистане. Родители занимались орошением Голодной степи, а Лиля была предоставлена сама себе. Заводила друзей, в основном шерстяных, пернатых и чешуйчатых; со сверстниками как-то не заладилось. Нехитрые секреты доверяла многочисленным дворнягам, ужам, слизням, ложному каракурту, живущему в банке.

Одноклассники звали ее Маугли – будто было что-то обидное в имени киплинговского персонажа. Особенно их настораживала усиливающаяся привязанность Субботиной к рептилиям.

Бабушка говорила:

– Ничего. Повзрослеет, замуж выйдет, забудет блажь эту.

Она поступила в Московскую академию имени Скрябина на ветеринарный факультет. Познакомилась с герпетологом Иваном Михайловичем, который и предложил присоединиться к змееловам.

Однокурсницы охали: «Сдурела? Что ты в этой глуши делать будешь? А вдруг тебя кобры покусают?»

«Нет в Сибири кобр», – возражала она.

Понимала: что взять с комнатных девчонок, если даже товарищи по экспедиции считали ее чудной, дразнили змеиной мамкой? Лиля не обижалась, разве только добродушные шутки Черникова, шофера и механика, почему-то вгоняли в краску.

– Ну вот и все, умница.

Лиля обработала пасть гадюки раствором риванола. Лемберг использовал ток, чтобы добыть яд: прикладывал электроды к змеиной десне. Лаборант Субботина замечательно обходилась без такой экзекуции. Рептилии повиновались, будто зачарованные дудочкой индийского дервиша. Но Лиля знала: расслабляться нельзя. Видела на фотографиях последствия укусов, почерневшую плоть бедолаг.

Она поместила извивающуюся подопечную в ящик, чтобы позже выпустить на свободу. За окнами кишела мошкара. Изумрудные мухи, просочившиеся в лабораторию, бились о стекла. До ближайшего населенного пункта – полчаса езды. До Москвы – тысячи километров.

Лиля потянулась, вспоминая, как позавчера отметила день рождения в компании коллег. Ей стукнуло двадцать. Маленький, совершенно особенный праздник у костра. Наталка приготовила вкуснейший плов, вместо торта подала сгущенку. Ванягин пел под гитару Высоцкого – известие о смерти Владимира Семеновича застало группу в Хабаровске и сильно опечалило. Третьим тостом помянули великого барда, и Лиля нерешительно пригубила разбавленный спирт из фляги – а потом кашляла и отдувалась под смех мужчин.

– В неизведанные чащи, кто-то реже, кто-то чаще, в волчьи логова, в медвежьи берлоги…

Лиля пела для змей, кружась по тесной лаборатории. Служебный вагончик разделяли на три отсека перегородки. В первом была операционная, вотчина косматого и лопоухого Лемберга, студента фармацевтического института. Лемберг препарировал погибших рептилий, выявлял причины смерти. Для Лили стало потрясением, что змеи болеют человеческими хворями, например воспалением легких.

В середине вагончика оборудовали серпентарий, где содержались пойманные змееловами особи. После сбора яда их отпускали в естественные условия, «по норам». Сейчас, кроме шестнадцати гадюк, там отдыхал двухметровый амурский полоз, гордость Михалыча. Специально для него ученый собирал по болотам мелких лягушат. Полоз готовился к отправке в Московский зоопарк.

В последнем отсеке змей, по терминологии бригадира Ванягина, «доили». Чтобы работа ладилась, выносили прежде на солнышко погреться. Сухой змеиный яд, предназначенный для фармакологической промышленности, хранился в пуленепробиваемом сейфе. Каждый грамм – на вес золота, дорогущий и убийственный. Черников рассказал Лиле, что змееловов, недосчитавшихся учтенного яда, в Москве затаскали по судам.

Для «сушки» сырой продукт десять дней сберегался в хлористом кальции, где твердел до состояния рыхлых белых хлопьев. Затем взвешивался на аналитических весах и расфасовывался по флаконам.

Лиля аккуратно перелила яд в чашку Петри, а ту положила в прозрачный эксикатор. Приноровилась за три недели, отточила движения – одно удовольствие. Да что там, ей даже соскабливать яд было в радость: кропотливый труд, напрягавший всех. Скальпелем по дну тарелочки, до крупинки… И Иван Михайлович не нахвалится, и Черников хлопает по плечу: «Сразу я понял,