– Стража!.. – заверещал Многогрешный, прячась за спину здорового горбоносого турка.

Янычары загородили собою двери, выставили острые харбы[113].

– Дур! Вургун! Стой! Назад, поганые свиньи!

Стража оттеснила невольников. Янычары били людей копьями, плоской стороной сабель, сгоняя на середину двора.

Звенигора и Спыхальский, держась за руки, чтобы не потерять друг друга в этом ожесточенном круговороте, медленно продвигались туда, где над головами высилась пшеничная копна волос Романа Воинова.

– На каторги всех! – закричал позади какой-то ага. – Приковать к веслам!

Ворота распахнулись. Поднимая пыль сотнями ног, вереница невольников поползла назад к морю.

Когда наконец Спыхальский, страстный любитель разных историй и новостей, удовлетворил свое любопытство, выслушав подробный рассказ Арсена обо всем, что с ним случилось после того, когда они расстались в камышах, у Бургаса, запорожец, в свою очередь, спросил:

– Ну, а ты, пан Мартын, как оказался здесь?

– Среди казаков?.. Я надеялся, что встречу кого-нибудь из знакомых, проше пана… И я не ошибся, как видишь…

– Да нет, как в руки к туркам попал?

Спыхальский захлопал глазами и смутился:

– О, то длуга история…

– А если коротко?

– Проше пана… Меня схватила прибрежная турецкая стража, сто чертей ей в печенку! Сразу после вашего ухода. Только я постелил в лодке хорошенькую постель из сухого камыша и травы, прилег и…

– И задремал? – улыбнулся Арсен, зная о слабости товарища. – Ах, пан Мартын, пан Мартын!

Спыхальский смутился еще больше:

– Да, проше пана, задремал… Просыпаюсь вдруг от неучтивого пинка в бок. Смотрю – стоят надо мной два турка, хлопают черными глазами да еще и хохочут, треклятые! Ну, я вскочил и, не долго думая, двинул едного в морду, а другого в брюхо! Сразу прекратили смех, проше пана! Как онемели разом! «Что тут делать? – подумал я сразу. – Беги, пан Мартын, до лясу!» Выскочил я из лодки на берег – да в камыши! Но там налетели на меня еще двое, повалили на землю и начали стегать нагайками, как быдло какое-то, пся крев! А потом накинулись все четверо, связали – и, проше пана, в холодную. Ну, а оттуда сюда. Вот так.

– Печальные истории произошли с нами… – задумчиво произнес Арсен. – Очень печальные. Как рвались на волю, скольких опасностей избежали, какие бедствия вынесли – и на тебе: снова в неволе! Да еще в какой – на каторгах… Одно утешение, други, мы снова вместе.

* * *

Рано утром, с первыми лучами солнца, тяжелая, но быстроходная галера «Черный дракон», имевшая по три ряда весел на каждом борту, мягко отчалила от каменного причала стамбульского военного порта.

Глухо, с расстановкой загудел на нижней палубе барабан – бум-бум, бум-бум! В такт этим ударам одновременно поднимались и опускались по обе стороны судна крепкие длинные весла. Плескалась за бортом голубая вода, искрилась мириадами серебристых брызг. Утренняя прохлада вместе с благоуханием зеленых садов, густо укрывавших берега Босфора, и запахами огромного города врывалась в тесные, затхлые помещения пайзенов – невольников-гребцов.

Арсену удалось сесть на одной скамье с Романом и Спыхальским в носовой части судна.

Вчера, попав на «Черный дракон», они с другими невольниками загружали трюм бочками с порохом, пушками, самопалами, копьями, ятаганами, пшеном, вяленой и соленой рыбой. Поздно ночью, когда работу закончили, их посадили за весла. Обычно на галерах каждую тройку гребцов приковывали к брусу, на котором крепились железные уключины. Но здесь – то ли из-за недостатка времени, то ли по каким-то другим причинам – их просто связали одной длинной цепью, наглухо прикрепленной на корме к толстой дубовой стене, а в носовой части замыкавшейся тяжелым винтовым замком. Цепь, протянутая между закованными ногами невольников, извивалась подобно черной толстой змее и не давала шагнуть от скамьи более двух шагов.

По узкому проходу, вдоль скамей, прохаживался надсмотрщик с плетью в руке. А в темном закутке под лестницей, возле кадки с водой, дремал старый, не годный для тяжелой работы пайзен. Его обязанностью было подавать гребцам воду и пищу.

Скрипели от большого напряжения в разбитых гнездах уключины, ритмично всплескивали за бортом блестящие весла. Тихо гомонили, перекидываясь словами, невольники.

Арсен молча присматривался к новой, непривычной обстановке. Говорить не хотелось. Товарищи тоже молчали. Крепко стиснув зубы, изо всех сил тянули все трое тяжеленное весло. Потом опускали толстую рукоять вниз и быстро выпрямляли руки вперед, наклоняя туловища до передней скамьи. А затем выпрямлялись и снова тянули весло на себя. Вперед – назад, вперед – назад!..

Непрерывно гудит, отбивая такт, барабан, позванивают кандалы, тяжело дышат потные люди.

Корабль быстро мчится мимо крутых берегов Босфора, чужих и неприветливых, все дальше и дальше на север, на широкие просторы Черного моря. Попутный южный ветер и сила многих десятков мускулистых рук упорно толкают его все вперед и вперед.

Но еще быстрее, обгоняя корабль, несется свободная, без оков мысль. Она как ветер! На нее не набросишь ярмо, ее не закуешь в кандалы!..

Перед глазами Арсена всплывает печальное, до боли милое личико Златки. Вспоминается, как она кинулась к нему на грудь, когда они расставались после бегства из Сливена. Он спешил в Чернаводу, чтобы предупредить воеводу Младена об опасности, а Златка с Якубом и Драганом должны были пробираться дальше, в непроходимые места Планины. Девушка тогда ничего не сказала. Только молча кинулась к нему, прижалась щекой к его колючей небритой щеке, и Арсен почувствовал на губах солоноватый привкус девичьих слез. Это она плакала от счастья и от горя одновременно.

«Златка, где-то ты теперь? Встретимся ли мы еще? Или наши пути навек разошлись?» – шептал он в полузабытье.

Потом мысль перенеслась на Украину, в тихий зеленый уголок над серебристой Сулой. Из туманной дали, как во сне, появились поблекшие скорбные глаза матери. Одни глаза! Ему хотелось увидеть все лицо, но полностью представить его никак не мог. Только глаза, выплаканные, грустные, ожили перед ним в голубой мгле, через степи и моря, горы и долины смотрели на него, заглядывали ему в душу, словно спрашивали: «Где же ты, сынок? Как ты там, в чужих, дальних странах? На каких дорогах тебя высматривать, каких пташек расспрашивать о тебе, сынок?»

Ему, как тисками, сдавило сердце. Открыл глаза, тряхнул головой. Видение исчезло. Опять стал слышен скрип давно не смазываемых уключин, бряцанье ржавых цепей на ногах и руках. Раздался пронзительный свист плети, и кто-то громко вскрикнул.

Потом снова наступила тишина. И мысли понеслись дальше…