— Хоррибл… — устало начал Якул.

— Знаете, что я думаю? Вам на руку, что от Знака оказалось так легко избавиться. Теперь снова можете глядеться в зеркало, если, конечно, сумеете себя выносить. Помните, мы еще удивлялись, что все оказалось так просто: только-то и нужно, что отречься от второй половинки. А теперь я считаю, что Знаки устроены очень мудро. Они подталкивают, намекают, тычут носом, и единственное, чего не прощают, — предательства, а именно это вы и сделали. Отрекитесь от любви, и она отречется от вас!

От слуги исходил почти осязаемый шквал негодования. Никогда прежде Якул не видел кроткого Хоррибла таким, как во время этой обличительной речи: брови сдвинуты, и весь он подтянутый, напружиненный и очень суровый. Что ни слово — то бритва.

— Хоррибл, послушай, ты несправедлив… — забормотал он.

— Нет, это вы послушайте! Вы не о принцессе печетесь, а о себе, о своем душевном равновесии. Это тем более нелепо, что вы его уже потеряли. А знаете почему? Потому что побоялись решиться на то, чего хотели больше всего на свете. Можете винить отца в чем угодно другом, но этот выбор был только ваш, и последствия на вашей совести. Не мейстер, не госпожа Грациана, не члены Клуба, это вы, своими руками оттолкнули счастье, и пенять больше некому. Так что поделом вам! Я-то всегда считал трусом себя, потому что боялся жизни, боялся выйти за стены замка, тешась мыслью, что и так знаю все о мире снаружи. Но знаете что? Знать о мире и иметь смелость жить в нем — это две разные вещи. Те, кто боится жить в полную силу, обречены на одиночество. Поэтому настоящий трус — это вы. И вообще я беру отгул, вот так-то!

Якул хотел что-то возразить, но, услышав последние слова, пораженно осел обратно в кресло.

— Ты меня… бросаешь?

— Да! — отрезал Хоррибл, поправил узел на галстуке и добавил уже обычным тоном: — Но только на один день. Хочу, знаете ли, так, слегка отвлечься, проветриться: заглянуть в соседнее королевство, слетать на другой конец земли, совершить морское плавание за тысячу миль отсюда, переместиться с помощью волшебного амулета в неизведанные дали, или еще что-нибудь в том же духе. Так что, с вашего позволения, откланиваюсь.

Он развернулся и с очень прямой спиной вышел из кабинета.

Якул продолжал растерянно смотреть ему вслед, даже когда дверь уже закрылась. Правда через минуту она снова открылась, и слуга уточнил:

— Я ведь могу взять Варгару на этот вечерок?

— Ливи…

— А? Да?

— Ты должна съесть мою ладью, — подсказал Озриэль.

— Ой, прости! — Я рассеянно повозила взглядом по клеточкам, переставила фигуру и бодро изрекла: — Вот так!

— Это был конь.

— Правда?

Ифрит со вздохом поднялся и направился к эркерному окну. Тень ниши наполовину скрыла его.

— Прости, я сегодня сама не своя. Лучше доиграем в следующий раз.

— Эту партию мы играем уже почти три недели.

— Неужели? — удивилась я. — Так это все та же?

Озриэль отодвинул занавеску и выглянул наружу, хотя смотреть было не на что: уже стемнело, вдобавок накрапывал дождь, размазывая по стеклу остатки очертаний.

— Это нужно прекратить, — тихо сказал он.

— Ты прав. — Я поднялась, сложила обе створки шахматной доски и наклонила ее, ссыпая фигурки в мешочек. — Начнем другую, эта какая-то неправильная.

— Я не о шахматах, Ливи.

Что-то в его тоне заставило меня отложить доску, а дыхание — участиться.

Озриэль стоял ко мне спиной, засунув руки в задние карманы брюк, и рассматривал темень за окном.

— О чем ты? — неуверенно спросила я и приблизилась.

В черном стекле отражалось бледное размытое пятно вместо лица.

Он повернулся, глядя в пол, взял меня за руки и вскинул глаза:

— Ты меня больше не любишь, Ливи?

— Как… — я запнулась, — ты можешь такое говорить? Конечно, я люблю тебя, Озриэль! — Голос сорвался, а внутри все сжалось.

Я положила руку ему на щеку, чувствуя, как пульс бьется на кончиках пальцев.

Я не лгала: еще ни к кому и никогда я не испытывала такого тепла, доверия и нежности, как к Озриэлю. С ним было хорошо и легко, как… с Микой. Только Мика друг, а Озриэль — возлюбленный и жених.

С минуту он внимательно смотрел на меня, наклонив голову к плечу, а потом накрыл лежащую на щеке ладонь своей.

— Но его ты любишь больше.

Я отдернула пальцы, отошла в глубь комнаты и начала нервно переставлять фигурки на каминной полке.

— Не понимаю, о чем ты. И к чему вообще завел этот разговор.

— Ты осталась в замке дракона, Ливи. Твое сердце до сих пор там.

— Глупости! — Я так резко развернулась, что задела взметнувшимися юбками экран, и несколько искр прожгли в подоле дырочки. Отряхнув его, я решительно подошла к шкафу, распахнула створки и принялась рыться внутри. — Ведь столько раз за прошедшие недели предлагала тебе вытащить эту дурацкую занозу, но постоянно находились какие-то срочные дела и причины, чтобы все отложить. Теперь причины закончились!

— Ливи, я был в замке не только в тот день, но и накануне, и видел оба ваши танца. Я ни в чем тебя не виню, но… на меня ты никогда не смотрела так, как на него.

— Да где же эта коробка? — чуть не плача воскликнула я. — А, вот! — Вытащив ее из-под груды вещей, я попятилась на середину комнаты и откинула крышку. — Давай извлечем щепки прямо сейчас!

Озриэль замолчал, безотчетно откидывая локоны пятерней, но они раз за разом падали обратно на лоб.

На лице отразилась внутренняя борьба. Загипнотизированный взгляд был прикован к щипцам на атласной подкладке.

Я вынула карточку с инструкцией и помахала ею:

— Дело пяти минут. И прощай, стрела Вечной Дружбы. — Я с притворной строгостью сдвинула брови. — Или ты собрался сбежать из-под венца? Предупреждаю: папа держит отличных борзых и браше.[2]

Озриэль вымученно улыбнулся, подошел, взял карточку, посмотрел на нее и порвал.

— Что ты делаешь? — вскричала я и хотела броситься собирать клочки, но ифрит удержал.

— Я обещал сделать тебя счастливой, Ливи, но солгал. Невольно. Думал, что смогу, но теперь вижу: это не в моей власти, как бы мне ни хотелось обратного. А сам я тоже не буду счастлив, зная, что сделал несчастной тебя.

— Но я буду счастлива, — горячо возразила я, стискивая его пальцы. — Мы оба будем! — И зачем-то добавила: — Я научусь играть в шахматы, обещаю…

— Вот за это я тебя и люблю, — улыбнулся Озриэль и заправил прядку мне за ухо. — Ты всегда искренне веришь в то, что говоришь.