— Расскажешь это судье, роднуля.

Но, как ни тяжко было отвыкать от анархии, ничто так меня не убивало, как saudade[82] — щемящее чувство, хорошо знакомое мореходам-португальцам. Это слово, перевести которое дословно невоможно, означает, как я теперь поняла, что воспоминания разбивают сердце на мелкие кусочки. Я снова и снова слушала Картолу в надежде хоть как-то убить ностальгию, но от этого становилось только хуже. От каждой ноты перед глазами всплывала масляная желтая луна, а в ушах звучал мучительный звон кавакинью под моим окном. Не загнуться совсем мне помогла капоэйра на пляже Бонди с могучей бразильянкой по имени Мейре Лу; еще мы с братом и сестрой выпивали по четвергам в бразильском баре Бонди.

Я три месяца ела только макароны, продала все свое имущество и в конце концов ухитрилась положить на банковский счет шесть тысяч долларов.

Ипотечные бездельники просто остервенели.

— Как же ты сможешь вернуться в Бразилию? У тебя ведь нет денег, — спросила меня одна супружеская пара.

— Я все распродала, — лаконично ответила я.

У них отвисли челюсти, и они смогли выдавить только:

— Ну, это уж как-то… просто жуткая безответственность.

Родители в этот раз поехали провожать меня в аэропорт и выглядели немного печальнее, чем обычно. Чтобы поднять им настроение, я рассказала, что собираюсь начать собственный бизнес. Какое-то время я даже сама в это верила, пока моя бывшая начальница, с которой мы решили выпить на прощание, не сказала мечтательно:

— Я бы, наверное, на твоем месте продолжила с кабаре…

В этот раз я приехала в Бразилию в декабре. Фабио привел к воротам аэропорта пятерых музыкантов, которые играли самбу и пели мне серенаду. Я ждала, что малоутешительная новость о моем финансовом положении раздосадует Фабио, но он воспринял известие спокойно.

— Добро пожаловать в клуб, — беззаботно сказал он.

Поначалу, поскольку я прибыла в Рио-де-Жанейро в выходные, мне показалось, что здесь вообще ничего не изменилось. Было дико жарко, в воздухе висел запах гниющих манго, а из радио Густаво доносились звуки «Воспоминаний». Самба по-прежнему гремела до полудня, Густаво по-прежнему ябедничал на Фабио, Кьяра по-прежнему ненавидела всех и вся, кроме Катры и фанка, а у Фабио по-прежнему был вид человека, которому нечего терять.

Так все и было до утра понедельника, когда я сообразила: что-то изменилось. Накануне мы загулялись допоздна, и теперь я крепко спала и видела сон. Мы с Густаво и Фабио вместе с группой туристов-пенсионеров танцевали самбу вокруг нашего туристического автобуса в Риме, когда вдруг раздался тягучий пронзительный вопль. Звук безжалостно вырвал меня из паутины сновидения и катапультировал прямо в отвратительный, мучительно-яркий свет дня.

— Что, где, как? — промямлила я, все еще танцуя.

Я поднялась, распахнула балконные двери, не вполне понимая, где нахожусь — в Кэптенс Флэте, Риме или Рио. Звук не затихал. Я ничего не могла понять. Я в Рио. Кажется. Но что это за звук? Сфокусировав взгляд, я увидела, что люди в доме священника на противоположной стороне улицы смотрят на меня, раскрыв ставни.

Наконец сон рассеялся, и я рассмотрела мерзкий будильничек, который и наделал столько шума. Фабио спал рядом с ним, уткнув лицо в подушку, и не думал просыпаться. Стукнув будильник кулаком, я тяжело опустилась на колени. Я не могла понять, чей это будильник и какого дьявола он делает в нашем доме.

Загадка казалась неразрешимой, пока Фабио вдруг не подскочил, как солдат, уснувший на посту.

Дико бормоча:

— Что, что, да, пора, пожалуйста, опаздываю, вдруг опоздаю, пока еще ни разу… — он бросился к шкафу, вскочил в него, выскочил, сделал два круга по комнате, кинулся к входной двери, приложился лбом о дверной косяк и, отскочив, упал на спину.

За это время я проснулась окончательно.

— Что происходит, Фабио, можешь ты мне наконец объяснить? — прошептала я.

Фабио, ничуть не обескураженный, поднялся на ноги, натянул шорты и сбежал вниз по лестнице, крикнув:

— Приготовь обед к двенадцати часам!

Я наблюдала, как он несется по улице на первую свою постоянную работу.

Да, Фабио устроился на работу. Это казалось невероятным, и вправду было невероятно, но после пятнадцати лет богемной свободы он отказался от нее и, отложив в сторонку добрую сотню посвященных теме маландру композиций, влился в армию рабочих пчел. Безостановочный праздник вдруг резко затормозил и остановился.

Утром я позвонила итальянской революционерке, чтобы рассказать новости и узнать, не составит ли она мне компанию на пляж.

— Не могу. Работаю, — жалобно ответила Кьяра.

— С каких это пор революционеры начали работать? — вскричала я.

— С тех пор как мне пришлось самой платить за квартиру, корпоративная ты дешевка. Родители пригрозили, что совсем прикроют мне финансирование. А сейчас отвянь! — И она бросила трубку.

Мои праздные понедельничные планы — поехать на пляж, а потом сделать маникюр и пообедать в Баре до Минейру — рассыпались на глазах. Я спустилась вниз выпить кофе с Густаво. Он занимался дыхательной гимнастикой и жаловался на сыпь, которая появилась у него, как только я приехала. Несчастный всерьез обвинял Фабио, что тот занес в его дом клопов из Лапы.

— Может, сходим сегодня в музей в Нитерое? — радостно предложила я.

Он тяжко вздохнул и пробормотал:

— К сожалению, minha filha, мне предстоит уборка в доме.

— А где же Дениза? — недоверчиво поинтересовалась я.

— Она теперь учится на врача. Больше не может приходить по выходным, — ответил Густаво, натягивая желтые резиновые перчатки. — А что Фабио? — в свою очередь задал он вопрос, хватая метлу. — Как у вас с ним дела?

— Устроился на работу… — Я и сама с трудом верила в то, что говорю.

— О Господи, спаси нас и помилуй… — Густаво осенил себя крестным знамением, ибо между артистической богемой и элитой Бразилии есть одна роднящая их черта, а именно сильнейшее отвращение к работе. — Бедняга. Вынужден работать — как это отвратительно…

Работа Фабио, его добровольное рабство (платили за которое просто роскошно, 320 реалов — в 2,5 раза больше минимальной заработной платы) заключалось в том, что он ухаживал за садом и раз в неделю играл вечером у Жулии в «Пуссада Мангу Мангу». К тому времени как я приехала, он трудился уже неделю. Сначала было трудно видеть, как мой вольный неформал поднимается каждое утро с мешками под глазами, чтобы бежать на работу. Остался в прошлом ночной образ жизни, которым Фабио так дорожил, пил он теперь только по субботам. Мы перестали ходить на самбу по понедельникам, начали смотреть телевизор по средам, более или менее устроились с питанием, и он перестал видеть образы в облаках.