«Кордон Огненных Змей» даже не объявлял время своего выступления, вместо этого его участники просто ежедневно появлялись на какой-то из площадей города в шесть часов утра и ждали, пока их друзья позвонят своим друзьям, а те сообщат своим друзьям.

К понедельнику я сменила три карнавальных костюма, в основном отражавших — в память о моих подвигах на Родео в Барретосе — ковбойскую тему: девчонка-ковбой на родео, девчонка-ковбой, танцующая танец живота, и девчонка-ковбой медсестра. Фабио отрывался, меняя женские платья. Особым успехом пользовалась паранджа, скрывающая лицо и фигуру, откинув которую Фабио с победным видом демонстрировал ярко-красный, в сеточку гимнастический купальник, в сочетании с армейскими бутсами. Это было вульгарно и дико безвкусно, особенно когда он начал отплясывать под кариока-фанк с девицей, наряженной Бен Ладеном.

Карина шумно возмущалась.

— Как ты можешь выпускать его из дому в таком виде? — спросила она меня, встретив на улице.

— Боюсь, это не в моей власти, — объяснила я.

Мир, казалось, встал с ног на голову: мужчины одевались женщинами, женщины — мужчинами, плейбои наряжались шлюхами, Марии наряжались королями, а Уинстон Черчилль носил костюм монахини.

Я тогда задавалась вопросом: почему никто в Рио не оденется коррумпированным политиком или продажным полицейским? Но, полагаю, с социологической точки зрения, Карнавал — не столько площадка для протеста, сколько возможность укрепить все структуры общества. Ладно, вы изображайте индейцев, а мы будем ковбоями. Или, в случае с кариоками: ладно, ты надевай монашеский плат, а я буду хлестать тебя плеткой-девятихвосткой. «Столы перевернуты», — кричал как-то ночью в Лапе бездомный «король», ни к кому конкретно не обращаясь. «Это до среды, — крикнул в ответ некто в костюме шлюхи, — а потом мы их поставим на место».

Густаво сходил на свой бал во Дворце Копакабаны. Вернувшись, он сообщил мне, что было совершенно великолепно, однако лучше бы соотношение старцев и моделей оказалось в пользу последних, а не наоборот. На следующий день его фотография появилась в колонке светской хроники ежедневной газеты: он был ослепителен среди каких-то раковин и водорослей.

Мы выпили вдвоем на террасе Каса Амарела, и он описал мне костюмы, подробно и поразительно точно, до последней блесточки.

В тот единственный вечер, когда мы с Густаво были вместе, в понедельник, мы с ним отправились смотреть парад на Самбадром. Густаво был шокирован, узнав, что я, как полная невежда, приобрела дешевые билеты по 40 реалов в сектор 11.

— Мы не можем туда пойти. Как ты не понимаешь, — повторял он, качая головой.

— Почему?

— Туда ходят бедняки. Это ужасно. Там тесно, шумно… очереди в туалет и ничего не разглядишь.

— Сидеть с простыми людьми — ну и что? Меня это не напрягает, — пожимала я плечами.

— Сидеть? — горестно восклицал Густаво, когда мы пробирались по грязи и мусору задворков Самбодрома к последней секции открытых трибун. Пройти по рядам удавалось с трудом из-за разносчиков напитков, а с верхних трибун кто-то мочился прямо на головы сидящим ниже. — Будет большим везением, если мы найдем, где сесть, minha filha.[79]

Все сильно походило на посадку в вагон третьего класса поезда Дели — Варанаси: это ощущение внезапной слабости, когда минуешь красивые, аккуратные вагоны, заполненные чистыми, вежливыми пассажирами, и в самом конце состава вдруг обнаруживаешь собственный вагон, содрогающийся от шума и переполненный блестящими голыми ногами и руками. Создавалось впечатление, что на трибуну сектора 11 билеты продавали без счета. Народ толпился у входа, карабкался наверх по монтажным конструкциям, охранники молотили нарушителей по спинам дубинками, а толпа подвигалась все ближе. Люди занимали очередь с семи утра со складными стульчиками, сумками-холодильниками и ордами необузданных детей.

Когда мы наконец протолкались к своим местам сквозь массу смуглых, упругих тел, трибуны были переполнены сверх всякой меры, и никто даже не думал проявить великодушие и уступчивость.

— Кыш отсюда, чертовы гринго, — грубо заорала какая-то толстуха, когда мы приблизились к своему ряду. — Нечего вам тут делать, оскорблять местных жителей. У вас денежки имеются, а вы приперлись сюда, отнимать места у бедных людей. Хочешь нас унизить, рассевшись тут на местах для бедных, ты, сучка иностранная?

Я, пристыженная, попятилась, но в бой за выживание вступил Густаво.

— Заткни рот, мерзкая баба! Я бразилец! — проорал он в ответ. — Всё, хватит! Мы здесь сидим.

С этими словами он решительно плюхнулся между ней и вторым таким же морским львом, затянутым в лайкру. Я кое-как втиснула зад с другой стороны от обидчицы.

Не успела я присесть, как она повернулась ко мне и с видом заговорщицы шепнула, обдав пивным перегаром:

— Ну, села и сиди, ладно уж. Но если кто еще появится, действуем так же, поняла?

Следующие два часа мы были заняты тем, что изрыгали оскорбления и отгоняли новых претендентов. Зато, как только действо началось, все повскакивали с мест, напрочь забыв, что надо за них держаться.

В этом году все самые громкие скандалы разгорались именно на Самбадроме. Парады Карнавала, как известно, не славятся скромностью и сдержанностью — говоря «одета», здесь подразумевают прикрытые соски и промежность, — но даже у кариок есть какие-то границы, когда речь идет о вульгарности. Городская школа самбы «Гранде Рио» слишком далеко зашла с выбранной темой («В Саду зла пользуйся презервативом»), и Министерство общественного порядка Дуки де Кашиаса запретил их платформу по соображениям цензуры. Потом рассказывали, что платформа выглядела и впрямь вызывающе с фигурами, повторяющими позиции Камасутры, но мы их не видели. Всё было закрыто необъятных размеров полотнищем черного пластика. И все же моральный уровень «Гранде Рио», пожалуй, повыше, чем у прошлогодних участников — школы, получившей от кандидата на пост президента от штата Мараньян два миллиона реалов за то, чтобы восхвалять на платформе кандидата и его родной город. И это во время предвыборной кампании! Хотя кому здесь есть дело до политики? Школы на своих платформах могут воспевать что угодно, хоть рабство, зрители все равно будут восторженно рукоплескать.

Платформы были сказочные, чарующие. Экстравагантность, великолепие, избыточность абсолютно передавали дух Рио, его квинтэссенцию. Двадцать пять тысяч выступающих, сорок пять платформ, шесть королев, 1800 барабанщиков, 700 танцоров и танцовщиц, многие сотни тонн крашеного пенопласта, пластика и жести двигались перед нами на протяжении девяти часов. Это было торжество изобилия и роскоши. Мы видели пирамиду из ста обнаженных тел, расписанных синей краской, — они извивались, крутились, подвешенные на перекладинах. Перед нами проезжали гигантские орлы и необъятные ястребы; громадный извивающийся зеленый змей и двести танцоров, изображающих воду; египетские фараоны; сотня капитанов подводных лодок; стометровый чародей в синей мантии, держащий на руках младенца; будуар, наполненный парами, сливающимися в любовном экстазе; и огромного роста политик со спущенными брюками — не говоря о тысячах королей, королев, придворных, принцев, принцесс, маркизов, баронов и графов…