В 1920 году при директоре Жаке Эберто этот театр стал подлинным авангардом артистического творчества: здесь один за другим дают новые оперы, балеты, пьесы, концерты. Труппа «Шведские балеты» покорила Париж спектаклями на музыку Равеля, Дебюсси, Мийо, Сати… XX век демонстрирует здесь всю свою изобретательность, интеллектуальность и красоту.

Даже Пабло Пикассо создает для этого театра декорации. Художник, родившийся в Малаге, к этому времени уже добился успеха, женился на Ольге, русской балерине, с которой познакомился в Риме, и они поселились не так далеко от Елисейских полей, в доме 23 по улице Боэси, в буржуазной шикарной квартире, которая придала художнику уверенности в себе.

Пятнадцать лет назад, в 1905, решив окончательно обосноваться в Париже, Пикассо смог поселиться только на Монмартре в ветхом покосившемся строении, которое окрестили Бато-Лавуар[135]. За скромную плату в пятнадцать франков в месяц он снимал мастерскую на третьем этаже с видом на двор.

Грозовым вечером молодая женщина в мокрой одежде спешит домой. Она живет здесь недавно и только начинает на Монмартре карьеру натурщицы и художницы, позирует наиболее известным живописцам академической школы того времени. Фернанда Оливье уже заметила Пабло, этого коренастого, робкого испанца с горящими глазами и смоляной прядью, которая то и дело падает на лоб. Они несколько раз сталкивались в общей умывальной у входа с ведрами в руках и обменивались ничего не значащими фразами.

В этот вечер Пабло встречает Фернанду в узком коридорчике; ему двадцать четыре года, она несколькими месяцами старше. Она чуть выше его ростом, с большим бюстом, пухленькая и даже полноватая, очаровательная в своей шляпке с побрякушками и выбивающимися из-под нее русыми прядями. Рядом с этим соблазнительным созданием испанец показался бы неинтересным, если б не его черные глаза, словно горящие внутренним пламенем. Пабло загораживает ей путь и, смеясь, дарит котенка, которого подобрал неподалеку. Фернанда немножко ломается, старается отвязаться, но быстро соглашается зайти в мастерскую предприимчивого соседа.

В мир Пикассо она попадает в первый раз. Она поражена болью, которую выражают его картины. Веселой пташке Монмартра не по душе, когда отчаяние выставляют напоказ, в этих еще незрелых работах она видит лишь болезненную сторону. Что привлекает внимание женщины, привыкшей к аккуратности, так это беспорядок, в котором пребывают полотна, тюбики с краской и брошенные на пол кисточки, и — о, ужас — белая ручная мышка, живущая в ящике стола.

Когда Фернанда входит в эту странную лавку старьевщика, ее смеющиеся глаза и миленькое личико освещают ясным светом печальную берлогу. Пикассо влюблен, и в его полотна врываются розовые тона, ведь розовый — цвет счастья и надежды.

Весной 1906 года Лувр устраивает выставку иберийской бронзы IV–V веков, подготовленную в Андалусии. Пикассо открывается новая грань художественного прошлого его родины: он заворожен сдержанностью форм и мощной экспрессией этих статуэток.

Несколько месяцев спустя Пикассо, всегда открытый разным влияниям, сделал и другое важнейшее открытие. В тот вечер он обедал на набережной Сен-Мишель, у прославленного фовиста Анри Матисса. Само собой, говорили об искусстве. Вдруг Матисс взял с полки деревянную африканскую статуэтку и протянул ее Пикассо, — она оказалось для него первой в этом роде. Пабло ничего не сказал, но весь вечер не выпускал ее из рук, вопросительно устремив взгляд на потемневшее дерево и лаская рукой чистые линии. Он вновь ощутил ту же взволнованность при виде прекрасного, что и в Лувре, рассматривая древние иберийские статуэтки.

На следующий день с раннего утра пол его мастерской Бато-Лавуар уже усеян листами бумаги. На всех с постоянством повторяется один и тот же крупный рисунок, начертанный углем в неистовстве горячки: одноглазое женское лицо с длиннейшим носом, который срастается со ртом.

Пикассо бьется над своей новой картиной шесть месяцев подряд. Наброски, попытки, бесконечные пробы: влияния африканского искусства, иберийских статуэток, Сезанна сливаются воедино, давая рождение новому, волнующему и поразительному произведению.

Наконец, в 1907 году друзья Пикассо приходят в Бато-Лавуар, чтобы посмотреть на его огромное странное полотно под названием «Авиньонские девушки». Зрители кивают, глядя на изломанные линии, деформированные тела, розовые тона, сменяющиеся более темным колоритом… Никто еще не знает, что в истории искусства эта картина открывает XX век. Сейчас революция начинается на холмах Монмартра, спустя некоторое время она охватит театр Шан-Элизе, а уж оттуда распространится по всему миру…

* * *

Вернемся на Елисейские поля. Миновав Рон-Пуан, не пойдем дальше по проспекту, который прямо направляется к Триумфальной арке, но остановимся на его левой стороне у дома 25: это бывший особняк маркизы Паивой, русской авантюристки высокого полета. Перед вами один из редких памятников, сохранившихся на Елисейских полях от Второй империи, расположенный в роскошном квартале, куда рестораны и зеленые аллеи привлекали нарядную толпу. В начале XX века для наездников, колясок, фиакров, позднее — первых автомобилей проехаться по Елисейским полям было верхом великолепия и изысканности!

Вполне понятно и ожидаемо, что этот прекрасный дворец, построенный в 1865 году, сейчас принадлежит миру финансов. Того, кто идет дальше вверх по Елисейским полям, буквально оглушает обилие брендов известных марок. Вывески чем-то напоминают гербы феодальной эпохи. В этой части проспекта финансисты сменяют государственных деятелей, с которыми мы встретились раньше, и художников, которыми мы любовались. Сегодня сильные мира сего находятся не в Елисейском и не в Бурбонском дворцах, но в этом ряду магазинов… Большие индустриальные группы, производители товаров класса люкс, — теперь правят миром они, и они держат биржу в своей власти. В поисках архитектурных воспоминаний о XX веке остановимся перед отелем Кларидж с фасадом в духе модерн (№ 74–76); перед бывшим отелем Шан-Элизе, где теперь расположился банк (№ 103), и большим зданием торгового центра Виржин Мегастор во вкусе арт-деко (№ 56–60).