— Мики умирает. У нее рак в последней стадии.

Это было настолько неожиданно и невероятно, что мы сначала даже не поверили, но поглядев на него, поняли, что это правда. Впервые в жизни у него было человеческое лицо, и выражало оно страдание.

Мики дали болеутоляющие лекарства и выписали из больницы, так как оперировать ее не было смысла. Ей сказали, что у нее рак, но не сказали, в какой стадии, и она стала с возмущением требовать лечения, например, химиотерапию. Врачи согласились. Ей назначили химиотерапию и поставили на очередь. Из этого она поняла, что врачи не спешат, так как особой опасности нет. А может, она просто хотела, чтобы так было. Она боролась, ела то, что могла, йогурты и мороженое, и один раз даже приехала в контору. Ее привез муж, а сама Мики, которая много лет гоняла как заправский лихач на огромном джипе, уже не могла сидеть за рулем. Я не знал, что она пришла и как обычно сидел в своем кабинете, когда она вошла. Когда я увидел ее, то с трудом удержался от возгласа ужаса. Да, она всегда была худая, но сейчас передо мной стоял просто скелет, с маской Гиппократа на лице. Только огромные горящие глаза остались прежними.

— Рома, — сказал она, серьезно и требовательно глядя мне в глаза, — я пришла спросить тебя. Ты как-то говорил мне, что у твоего отца был рак желудка. Он умер? Я тогда не спросила тебя, но хочу спросить теперь. Так он умер?

— Нет, — стараясь достойно выдержать ее взгляд, ответил я. — Его подлечили, и он прожил еще пять лет, а потом умер, но от инсульта.

— Вот, — почти торжественно заключила она. — Вот это я хотела от тебя услышать.

И она обняла меня. Я тоже обнял ее, очень осторожно, потому что ее тело стало таким хрупким и невесомым, как у ребенка. Мы еще немного поговорили о моем отце, а потом она ушла навсегда. Да простит мне Бог, мой отец умер тогда же, сгорел за два месяца, но я не мог сказать ей этого. Да и надежда умирает последней. А вдруг бы эта вера помогла ей выжить?

Но чудес не бывает. Ей становилось все хуже, и вскоре она перестала вставать. Наши женщины ездили ее навещать, я тоже хотел поехать, но они отсоветовали мне. Они сказали, что Мики стала совсем страшной. Ее роскошные каштановые волосы почти мгновенно поседели, и она остригла их очень коротко, так как они стали раздражать ее. Постепенно все примирились с мыслью, что она скоро умрет, и, пожалуй, единственным человеком, кто никак не мог осознать этого, оставался наш главный бухгалтер. Время от времени он звонил ей и спрашивал, не может ли она выйти хоть на пару дней на работу. В былые времена, когда у Компании случались серьезные проблемы, он и Мики усаживались в его кабинете, закрывали дверь, чтобы никто не слышал, о чем они говорят и искали выход из тяжелого положения, и не уходили, пока не находили его. Так вот, он спрашивал, можно ли ему приехать, чтобы посоветоваться с ней. Он не понимал и не хотел понимать, что она умирала. А может быть, надеялся, что, если он не поверит в ее смерть, то она не умрет.

Но она умерла. Как-то утром нам позвонили в контору и сказали, что Мики больше нет. Наш хозяин не приехал на похороны. Мики проработала в его конторе двадцать лет, но в тот день у него была важная встреча с инвестором, и, наверное, он действительно не мог ее пропустить. Но зато приехали все мы и главный бухгалтер. Когда стали произносить речи, он заплакал, и мы убедились, что наш главный бухгалтер все-таки тоже человек.

На место Мики взяли нового бухгалтера. Но работы оказалось очень много, он убедил хозяина взять еще одного ему в помощь, потом еще, и в конце концов, в Микином кабинете стали сидеть пять человек. Я не знаю, как они там помещались, с тех пор, как ее не стало, я ни разу не заходил туда. Приходя поздно вечером, чтобы отметить свою рабочую карточку, я не испытывал никакого желания зайти. Мне больше не с кем было там разговаривать, и некому было сказать «до свидания».

Как-то так получилось, что с этими новыми почти никто не общался, они были какие-то чужие, да и было их слишком много для нашей небольшой конторы. Однажды, столкнувшись с главным бухгалтером возле копировальной машины, я не выдержал и спросил его, почему работу одной Мики теперь делают столько людей.

— Я не знаю, кто они такие, что они здесь делают и как их зовут. И даже знать этого не хочу, — ответил он мне, повернулся и ушел, и поверьте мне, у него в голосе прозвучала самая настоящая ненависть.

Я почти перестал пользоваться лифтом, а старался спускаться по лестнице, особенно вечером, когда в конторе становилось пустынно. Мне все казалось, что там, на лестнице я смогу встретить ее. Мики была заядлой курильщицей, и так как в конторе курить не разрешалось, она выбегала на лестницу, где почти никогда никого не было, потому что все обычно ездили на лифте. Часто спускаясь на свой третий этаж или поднимаясь на ее четвертый, я натыкался на нее на площадке между этажами. Она сидела на верхней ступеньке и курила, беззастенчиво стряхивая пепел прямо на лестницу. Рядом у стенки много лет подряд стоял забытый кем-то фанерный щит. Никто не знал, откуда он взялся и зачем там стоит. Докурив, Мики тушила окурок о ступеньки и прятала его за этот щит. Постепенно там собиралась приличная кучка и тогда раз в неделю, она выгребала ее, а потом начинала собирать сначала. Открывая дверь на лестницу, я каждый раз невольно ждал, что увижу ее скорчившуюся фигурку на верхней ступеньке между третьим и четвертым этажом, и она как всегда виновато улыбнется при виде меня. Виновато, потому что, если она убеждала меня питаться только здоровыми продуктами, я убеждал ее бросить курить. Она много раз обещала мне это, но так и не смогла. Многие были недовольны, что на лестнице всегда было накурено, но теперь лестница всегда оставалась пустой, и в воздухе уже не чувствовался запах сигарет.

В тот вечер я задержался дольше, чем всегда. Когда я поднялся наверх за окнами было уже совсем темно. Я пробил карточку и хотел уже уйти, когда увидел, что в кабинете новых бухгалтеров еще горит свет. Там кто-то еще был и работал, потому что до меня доносился скрип кресла и чье-то неразборчивое бормотание. Мне показалось, что будет очень невежливо уйти, даже не сказав до свидания, мы ведь были во всем здании одни. Я бесшумно вошел в кабинет и был вынужден прислониться к стене. Ноги перестали держать меня, голос пропал, зажатый где-то глубоко в горле и вообще, я мгновенно потерял всякую способность двигаться.

Она сидела за своим столом в своем кресле и работала. Она как всегда проверяла счета, что-то яростно исправляла в них, наверное, ошибки, по конторе ходили слухи, что вся эта новая команда не справляется с работой. Я стоял в полном бессилии и молча наблюдал за ней, а она брала все новые и новые документы, и снова и снова что-то писала в них. Через какое-то время она подняла глаза и увидела меня, но, казалось, не обратила внимания, так как была целиком поглощена своей работой, а я все никак не мог ни пошевелиться, ни издать хоть один звук.

Наконец, она вдруг снова подняла на меня глаза и сказала своим обычным голосом, в котором звучало самое настоящее негодование.

— Ты даже не можешь себе представить, сколько они делают ошибок. Вот, посмотри, ни одного правильно выписанного счета. А книги учета? Полюбуйся, — она раскрыла какую-то толстую тетрадь и показала мне пустые страницы. — Ничего нет, никаких записей с января, а сейчас у нас апрель.