– Я называю их скобами.

Мне было все равно, как он их называет, и муравьям, наверное, тоже.

– Убери из меня эту гадость!

– Твои телесные жидкости растворят их и выведут из тела! Лежи спокойно! У меня еще много работы.– И он с жестоким великодушием приставил ко мне следующего муравья.

Горькие слезы невыносимой боли смочили пыль, коркой запекшуюся на моих щеках. Я приподнял голову над столом, переполненный гневом, копившимся долгие годы.

– Ты ответишь за злодеяние, которое совершил в прошлом.

Атанатос взмахнул передо мной окровавленными щипцами.

– О каком злодеянии ты говоришь? У каждого человека есть прошлое. Мое прошлое длится тысячу лет. И продолжится еще тысячу лет. И еще тысячу. Как может твое сердце так долго хранить и лелеять такую ненависть?

Я спросил:

– Почему ты это сделал? Почему ты отнял ее у меня?

Атанатос не ответил. Его лицо стало спокойным и задумчивым – он вспоминал. А потом искренне удивился:

– Отнял у тебя?.. Кого?

Он даже не помнит?! Каждый мой день и час были переполнены скорбью, а для него ничего не значат те бедствия, которым он был причиной. Я растерялся. Моя жизнь потеряла смысл, стала зияющей дырой, из которой он вырвал самую суть. А он даже не соблаговолил это запомнить! За это он достоин презрения.

Я плюнул ему под ноги и простонал:

– Мойра! Средоточие моей жизни. Моя любовь. Моя жена.

Достигли ли цели мои слова? Затронул ли я хоть какую-то струну его непотребного сознания, которая позволит ему постичь мою боль и страдания?

Мои слова его не тронули.

– Ой, да ладно тебе. Это же было тысячу лет назад. Она давно превратилась в прах, мой дурачок-фаталист, и то же самое стало бы с ней без моего участия. Она была прахом и останется прахом. Она не восстанет вновь.

– Она восстала.– Я прижал руку к сердцу.– Она живет здесь.

– Киклад, ты получил дар. Дар, который по праву принадлежит мне,– но это не важно, я позабочусь, чтобы в конце концов он мне достался. И ты ждал семьсот лет ради того, чтобы провести пять минут со мной? Надеюсь, ты не считаешь, что это время потрачено впустую. Твоя мстительность ничего не исправит. Это осталось в прошлом. Двигайся дальше.

Атанатос говорил ровным, спокойным голосом, но инструменты, которые он отложил, звонко лязгнули, и я понял, что у него дрожат руки. Он боялся меня больше, чем желал показать.

Меня напоили успокоительным, зашили мои раны, вымыли и смазали маслом мое тело, грязные лохмотья выбросили. Ухаживал за мной угрюмый раб Атанатоса. Его очень удивляло, что таким, как я, кто-то заинтересовался. Раб бросил мне ломоть хлеба и велел идти за ним.

Я едва мог стоять, магия Атанатоса вымотала из меня последние силы. Помню, что трава под моими босыми ногами была холодной и мокрой. Не было запаха цветов – они пока не вернулись, зато в воздухе несло гнилью и разложением, испарениями перепревших листьев, дымом и влажной черной почвой, смоченной дождем.

Я плохо понимал, что происходит на вилле Нерона. Ярко окрашенные стены здания как будто пульсировали, словно вилла дышала. Комнаты были заполнены звуками музыки и негромкого хрипловатого смеха.

Раб заставил меня ждать в темноте под дождем, пока не подошел преторианский гвардеец, который впустил меня внутрь.

Я шел по мраморным залам и коридорам, ощущая загрубевшей кожей ступней трещины в мозаике на полу. Что это за животное смотрело на меня с мозаичных полов? Бык?

– Отвечай, когда к тебе обращается Цезарь!

Резкий удар сзади по ногам – и я рухнул на колени. Раздался громкий смех, который пробудил меня от дремоты. Значит, ко мне обратились?

Я огляделся. Это был обеденный зал Нерона, и пиршество уже началось.

Мои чувства возмутились – не из-за прекрасного мяса и тонких вин, а из-за лужи желчи, потому что оказалось, что я стою на коленях посреди разлагающихся остатков непереваренной пищи. Это совсем не походило на пир в императорском дворце, каким я его себе представлял. Безумное обжорство не останавливалось здесь из-за такой банальной причины, как потеря аппетита. Когда гости наедались, они опорожняли желудок прямо на пол позади своих сидений, после чего вновь приступали к еде.

Я с трудом поднялся на ноги и понял, что мне нечем вытереть руки, потому что я стоял перед ними полностью обнаженный.

Кто же из них Цезарь? Кто тот великий предводитель римлян, который убил свою мать, убил свою жену и намеревался убить еще очень многих? Я поискал взглядом пурпурное облачение и увидел полноватого молодого человека с толстым носом и слабым подбородком. Он полулежал за столом и смотрел на меня мутным взглядом пьяницы.

– Я спросил, как тебя зовут.

– Мое имя – Киклад.

Он сполоснул рот вином.

– Твой ланиста утверждает иное. Он был совершенно уверен, что твое имя начинается на «А».

Я знал, что Нерон платит зрителям, чтобы те встречали аплодисментами его артистические потуги. Наверное, сейчас был как раз такой случай.

Какая-то толстая старуха уставилась на мое тело, захихикала, а потом принялась ощупывать меня жирными пальцами. Она крепко схватила меня ладонью за задницу и, весело усмехаясь, обратилась к Нерону с просьбой – когда он со мной закончит, она бы с радостью меня поимела. Я предпочел бы умереть. С меня вполне хватило того, что я перемазался в ее блевотине.

Снаружи донесся оглушительный раскат грома, и от него содрогнулась вся комната. Рабы, которые что-то готовили на берегу озера, бросились прочь, спасаясь от проливного дождя и пытаясь спасти еду.

– Из какого ты народа? – лениво полюбопытствовал Цезарь.

– Я критянин.

Нерон резко поднялся.

– Удивительно! Твой ланиста сказал, что ты – пленник из Ликии. Так кто же ты – грек или ликиец?

Об этом я еще не думал. Сначала я был греком, но сейчас возродился в Ликии. Стал ли я от этого ликийцем? Наверное, да. Значит ли это, что я как будто растворяюсь? Как я могу называть себя греком, если уже много сотен лет не бывал в Греции?

Я ответил несколько неуверенно:

– Я и то и другое. Телом я ликиец. А душой – грек.

– Как необычно.– Цезарь поманил меня пальцем.– Подойди ко мне.

Преторианец пинком поторопил меня. Толстая карга шлепнула меня по заднице, когда я отошел. Сейчас я был так же испуган, как тот молоденький мирмиллон.

Нерон взял в руки лиру.

– Я сочиняю песню,– сообщил он и громко рыгнул.– О том, как сгорела Троя. Ты говорил моему лекарю, что ты – его память о Трое. Его рабы сказали мне, что ты сражался там и возродился заново.