Весело прозвенели цепи поднимаемого заднего борта, опустился брезентовый полог. В полной темноте послышались крики и улюлюканье рабочих, один или два из них запищали женскими голосами: «Прекрати, я маме скажу!», «О, какой ты противный, Артур!» Огромная дышащая масса рядом с Тристрамом произнесла: – Они это не воспринимают серьезно, в этом-то и беда большинства из них. Только дело портят, вот и все.

Глухой голос с акцентом северянина произнес первую шутку: – Можт, кто-ньть хочт сэнвич с иичницей?

– Послушайте, – чуть не плача жаловался Тристрам пахучей темноте, – я просто шел домой, чтобы разобраться с женой, вот и все. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Это несправедливо!

Спокойный голос рядом с Тристрамом произнес: – Конечно, несправедливо. Они никогда не были справедливы к рабочим.

Другой рабочий, услышав произношение Тристрама, враждебно прорычал: – Заткнись ты там. Знаем мы таких. Я с тебя глаз не спущу.

Последнее было явно неосуществимо.

Между тем грузовики, ревя моторами, двигались, если так можно сказать, походной колонной, и у Тристрама было такое ощущение, что улицы, по которым они ехали, были полны счастливых неарестованных людей. Ему хотелось рыдать.

– Я так понимаю, – произнес новый голос, – что вы не хотите связывать себя с нашей борьбой. Так ведь, приятель? Интеллектуалы никогда не были на стороне рабочих. Иногда они делали вид, что вместе с рабочими, но только затем, чтобы предать их.

– А я из тех, кого предали! – закричал Тристрам.

– Пожалейте его в задницу, – посоветовал кто-то.

– Заговор клерков, – произнес чей-то усталый голос. Послышались звуки губной гармоники.

Наконец тормоза взвизгнули в последний раз, и грузовик остановился. Было слышно, как открылись и закрылись дверцы кабины, затем лязгнули замки, зазвенели цепи, и в кузов, словно ветер, ворвался солнечный свет.

– Выходи! – приказал покорябанный оспой капрал– микронезиец с карабином.

– Послушайте, – заговорил Тристрам, вылезая из кузова.

– Я хочу заявить самый решительный протест! Я требую, чтобы мне позволили позвонить Комиссару Фоксу, моему брату! Произошла какая-то ужасная ошибка!

– Заходи по одному! – приказал констебль, и Тристрама вместе с другими втолкнули в какую-то дверь. Над их головами уходили в небо сорок этажей.

– Будете сидеть здесь, – объявил задержанным сержант. – По тридцать пять человек в камере. Для таких, как вы, сволочей, мерзких антиобщественных элементов, места даже более чем достаточно.

– Я протестую! – горячился Тристрам. – И входить сюда не собираюсь! – кричал он, входя в камеру.

– Эй, захлопни коробочку, – попросил один из рабочих.

– С нашим удовольствием! – встрял в разговор сержант.

Один за другим прогремели три засова, а в ржавом замке со скрипом повернулся ключ. Для надежности.

Глава 7

Беатриса-Джоанна набрала всего один чемодан вещей – упаковывать было почти нечего. Эпоха, в которую она жила, не была эпохой вещизма.

Беатриса-Джоанна попрощалась со спальней. На глаза ее навернулись слезы, когда она бросила последний взгляд на упрятанную в стену кроватку Роджера. В гостиной она пересчитала свои наличные деньги: пять бумажек по гинее, тридцать крон и горстка септов, флоринов и таннеров.

«Хватит».

Уже не было времени, чтобы предупредить сестру, но Мейвис часто и говорила, и писала: «Приезжай в любое время. Но не бери с собой этого своего мужа. Ты же знаешь, Шонни его терпеть не может».

Беатриса-Джоанна улыбнулась, вспомнив Шонни, потом всплакнула, а потом взяла себя в руки, щелкнула главным выключателем, и холодильник затих. Теперь это была мертвая квартира.

Вина? Почему она должна чувствовать себя виноватой? Тристрам велел ей убираться, вот она и убирается. Ей хотелось знать, кто же донес ему и как много людей знает об этом? Возможно, она никогда больше не увидит Тристрама.

Маленькая жизнь внутри ее сказала: «Не думай, а действуй. Шевелись! Я теперь самое главное». Беатриса– Джоанна подумала, что в Северной провинции она будет в безопасности. И это будет в безопасности. Беатриса-Джоанна уже не могла думать ни о каком другом обязательстве, кроме своего долга перед этим единственным дюймом протеста, весящим тридцать с небольшим гранов, клетки которого непрерывно делились и умножались – эктодерма, мезодерма, энтодерма – протестуя, протестуя и еще раз протестуя. Крошечная жизнь протестовала против сплотившейся смерти.

«Всё! Прочь отсюда!» Начинался дождь, и поэтому Беатриса-Джоанна надела водонепроницаемую накидку, тонкую и легкую, как туман. На тротуаре алела засохшая кровь, струи дождя растворяли ее, и розовая жидкость стекала в водосточный желоб. Дождь пришел с моря, он символизировал собой жизнь.

Беатриса-Джоанна быстро дошла до Фруд-сквер. Перед освещенным красными огнями входом в метро толпились люди, красные, как черти из древнего мифического ада, молчащие, болтающие, хихикающие, одиноко спешащие или идущие парами к урчащему эскалатору. Беатриса-Джоанна купила в автоматической кассе билет, спустилась в больнично-белые катакомбы, по туннелям которых гулял ветер, и села в поезд до центра Лондона. Линия прямая, она доедет менее чем за полчаса. Рядом с Беатрисой-Джоанной непрерывно шевелила губами пожилая женщина. Она разговаривала сама с собой, глаза ее были закрыты. Время от времени старуха произносила вслух: «Дорис была хорошей девочкой, хорошей девочкой для своей мамочки, а вот другая…»

Промелькнули Престон, Печем, Пенгдин… Пассажиры входили и выходили.

Пайкум.[1] Старуха вышла, бормоча: «Дорис…»

– Пирог – это то, что когда-то ели, – проговорила бледная толстуха с ребенком, обсыпанная синей пудрой. Ребенок заплакал. – Он голоден, вот и все, – объяснила толстуха.

Перегоны между остановками стали длиннее. Альбурн. Хикстед. Болни. Уонинглид. На этой остановке в вагон вошел ученого вида мужчина с жилистой шеей. Уместившись рядом с Беатрисой-Джоанной, он, сопя, как черепаха, погрузился в чтение. «Др Прзв Улм Шкспр». Распечатав плитку синтешоколада, мужчина принялся жевать ее, все так же сопя. Ребенок снова заплакал.

Хендкросс. Пизпоттидж.[2]

– Гороховая похлебка – ее тоже когда-то ели, – снова проговорила толстуха.

Кроули, Хорли, Селфордз – здесь ничего съедобного.

Редхилл. Здесь «ученый» вышел, а вошли трое служащих Народной полиции. Это были молодые мужчины, младшие офицеры. Они были хорошо сложены, пуговицы мундиров сияли, а на черных кителях не было ни пятнышка, ни волосинки, тем более перхоти или крошек. Они бесстыдно-нагло рассматривали женщин, словно пытаясь определить на глаз, не скрывает ли кто-нибудь из них незаконную беременность. Беатриса-Джоанна покраснела, ей хотелось, чтобы поездка быстрее закончилась.

Мёрстхэм, Кейтерхэм, Коулсден.

«Уже скоро». Беатриса-Джоанна прижала руки к животу, словно его наращивающий клетки обитатель уже весело и шумно прыгал.

Пели, Кройден, Торнтон-Хит, Норвуд.

Офицеры вышли. Поезд с ревом ввинчивался в темноту, устремляясь к центру древнего города.

Далвич, Кембервелл, Центр.

Вскоре Беатриса-Джоанна уже ехала по местной линии на Северо-западный вокзал.

Шумное здание вокзала кишело полицейскими в