— Настенька, — услышала я знакомые причитания Матрёны, которая видя, что я пришла в себя, сама в голос разрыдалась.

— Не плачь, Матрён, — прохрипела я севшим голосом, накрывая своей ладошкой её мозолистую руку, — Скажи лучше, давно ли я так лежу?

По ощущениям затёкшего и онемевшего тела я провалялась в отключке не один день. Видимо сработала психологическая защитная реакция молодого неокрепшего организма, говорят такое возможно.

— Пятый день пошёл, — снова зарыдала подруга, — Я уж было решила, что ты преставишься.

— Матрён, — тихо попросила я, прикрывая веки и смаргивая выступившие слёзы, — Расскажи мне…, всё. Пожалуйста.

Подруга ещё несколько минут просто сидела рядом со мной и рыдала, сыпля проклятиями в адрес одной бесстыжей девки. А потом, немного утихнув, рассказала.

Как выяснилось, всё произошедшее было не видением и не сном. Мне посчастливилось застать своего возлюбленного прямо, так сказать, в процессе. А вслед за мной, благодаря воплям Любы, а кричала именно она, свидетелями этой сцены с контентом 18+ стали ещё несколько деревенских. Вслед за этими деревенскими подтянулись и другие. Так что зрителей оказалось более чем достаточно.

Я лежала, молча, и медленно пыталась осмыслить всё произошедшее и услышанное. Осмыслить получалось с трудом, а вот принять эту горькую действительность мой мозг отказывался и усиленно сопротивлялся. Но всё же суровая правда медленно доходила до затуманенного и растерянного сознания, вползая ядовитыми змеями в самое сердце и отравляя душу.

Измена и предательство — это всегда больно. Особенно, когда ты в человеке абсолютно уверена. Ты думаешь, что он не такой как все, он один такой особенный, он — лучший! Сомневаться в нём, равнозначно сомневаться в себе, в своей уверенности, идти на поводу у своих комплексов. Я не сомневалась, я верила. Я безоговорочно ему доверяла. И что теперь?

Разве можно описать словами боль от предательства? Разве можно как-то выразить или передать те эмоции и чувства, когда сердце разрывается от страданий? Оно разорвалось и разбилось в дребезги.

Меня вдруг накрыло болью так, что эта боль стала вполне реальной, физически осязаемой. Где-то внутри, в области сердца словно образовалась дыра, как от пулевого ранения, но только пуля была размером с яблоко, и застряла на выходе прямо где-то в ребрах. Так больно, что не передать. Хотелось выть и биться в истерике, но уже просто не было сил.

— Настя, Настенька, девонька, ну не убивайся ты так, — снова заплакала Матрёна, глядя на мои стеклянные глаза.

— Иди, Матрён…, иди домой, — прошептала я ей устало, — Я уж как-нибудь…, сама. Тебя дети ждут, муж. Ты поди все дни тут со мной…

Подруга снова всхлипнула и уткнулась мне в плечо мокрым лицом.

— Я вместо себя Дашу пришлю, — пообещала она и добавила, — Каша теплая ещё в печи, ешь. Тебе сил надо набираться, а то щеки впали, и лицо такое худое, бледное.

Она обеспокоенно закусила губу, видимо сомневаясь, стоит ли оставлять меня одну.

— Иди, Матрён, иди. Не бойся, ничего я с собой не сделаю.

Кажется, именно этого она и боялась. Услышав то, что хотела, подруга облегченно выдохнула и покинула мой дом.

— Казимир, — тихо позвала я, и на мой зов тут же откликнулся нечисть.

— Тут я, хозяйка, — словно чертик из табакерки, выскочил он из тёмного угла.

— Помоги умыться, да одеться, Казимир, — безжизненным голосом попросила я.

— Э, нет, хозяюшка, — покачал он головой, — На-ка, лучше отвара выпей, жизненной силы напитайся. Никуда я тебя сейчас не выпущу. Ты ж на ногах не устоишь.

Я послушно выпила горькую травяную настойку и закашлялась.

— А теперь умываться, пожалуйста, — всё также тихо попросила я.

Домовой лишь удрученно покачал головой, но всё же помог и встать, и раздеться.

Купаться в деревянной лохани возле печи он мне не позволил конечно, но зато обтереться мокрыми полотенцами, да промыть в кадушке свои волосы, сидя на лавке возле печи, я смогла.

— Помоги волосы просушить, пожалуйста, — снова попросила я, — да заплести их надо бы.

Сил не было даже руки поднять. Я чувствовала себя так, словно из меня всю кровь выкачали, а вместе с ней и жизнь.

— А теперь одеваться, — всё также тихо проговорила я.

Домовой растерянно смотрел на меня, но спорить не стал.

— Ты что задумала, хозяйка? — обеспокоенно посмотрел на меня домовик.

— Помоги одеться, прошу, — проговорила я более требовательно, проигнорировав его вопрос.

Меня шатало и штормило. Ноги не слушались и дрожали, но я продолжала упорно ими передвигать. В голове был туман, а во рту горечь толи от терпкого отвара моего домовика, толи от проглатываемых рыданий.

Держась за частокол чужого двора, я медленно брела к своей цели. Вот уже и кузня показалась и знакомый дом.

— Настя, постой! — услышала я смутно узнаваемый голос и нехотя повернулась к его источнику.

Ноги мои подогнулись, и вовремя подоспевшая Даша подхватила меня за локоть.

— Не ходи туда, подруженька, — запричитала Дарья, и я уловила, как сильно дрожал её голос.

— Мне…, мне…, надо, — устало выдохнула я.

А в это время из знакомого мне двора на улицу высыпало с полтора десятка людей, одетых празднично, в расшитые рубахи и цветные пояса.

— Что это? — безжизненным голосом спросила я подругу.

— Посольство, — хмуро ответила Даша, отводя взгляд, — Любку за Данилу сватать идут. Пойдём отсюда, не дело тебе видеть это.

А я же упрямо стояла на месте, вглядываясь в лица людей, которых ещё несколько дней назад, считала своей будущей роднёй.

— Как это, сватать? — непонимающе тряхнула я головой, словно попала в какой-то сюрреализм.

Даша печально выдохнула и тихо зашептала.

— Данила Любку попортил, тому пол деревни свидетелями были. Тьфу, бесстыжая, — в сердцах сплюнула Даша, — Так вот давеча её родичи стребовали с семьи Хворостовых, чтобы тот на ней женился.

Мне стало всё ясно, и от этого больнее в разы.

— Пойдем, Настя, не смотри туда, не надо, — взмолилась подруга, пытаясь утянуть меня прочь, но я вцепилась намертво в частокол чьей-то изгороди.

А тем временем из ворот показался и Данила со своими родичами. Бледный, с тёмными кругами под глазами, он смотрел на всё происходящее отсутствующим взглядом. Но вдруг он увидел меня и замер. В глазах отразилась боль. Заметили это и окружающие.

— Пойдем Данила, — настороженно посмотрела на меня его мать.

А я же стояла словно парализованная. Ноги онемели, пальцы до боли вонзились в деревянную изгородь, обдирая ладони в кровь. Из глаз заструились слёзы.

— Настя! — закричал Данила истошно, вымученно, — Я не хотел! Настя! Настенька!

Он рванулся ко мне, но несколько крепких мужиков подхватили его под руки.

Боже! Как же больно! Как невыносимо больно.