Но утвердилось общее, хотя и ошибочное суждение, будто сладкопевец обязан спрятать свою личность под своим произведением, будто он обязан скрывать перед людьми амбиции, раздражения, всякие мелкие слабости и все, что служит истинным мотором писания, и лишь произведение, взятое само по себе, отторгнутое от человека, представляет собою истинную ценность. Какой убогий абсурд! И что же, жалкое, искусственное, бездарное произведение должно прикрывать собою истинную, живую, реальную личность, придуманная сказка – живую действительность? Если тягомотная драма, которую ты написал, это сказочка, высосанная из пальца, – единственный ее поистине драматический элемент состоит в том, что она не удалась, это драматизм твоей бездарности. Люди в твоих романах вялы, неправдивы, неубедительны и оторваны ото всего на свете – ты сам единственный твой персонаж, единственный твой реальный герой. И если вы скажете, что ваша драма как раз и заключается в несостоятельности драмы, что вы забавны и остроумны потому, что неспособны на настоящую шутку и иронию, я соглашусь с вами; но не старайтесь поражать и смешить нас чем-либо, кроме как самим собой. Однако же, к сожатению, вы предпочитаете поставлять суррогаты и заменители, а не удовлетворять собою непосредственно, и еще думаете, будто ваши недоношенные творения хорошо служат Искусству. Господа, кто надает пощечин попочке, которую вы смеете обращать к людям, падая на колени пред алтарем Искусства?

Итак, сладкопевец второй гильдии и второго хора – это не поставщик Красоты или иных абсолютных потрясений, это человек, как и все, неискушенный и неоперившийся, который всю жизнь тщится выговориться и что-то сообщить людям, обрести форму и сделаться для ближних съедобным, приманить их к себе и стать сносным в обществе и в своей среде, но которому это не совсем удается. И в этом он схож с другими людьми, для которых речь – прежде всего инструмент, служащий их личной выгоде, и которые говорят, чтобы протащить себя в других людей и утвердиться в них. Разница только в том, что если другие люди прибегают ради этого к помощи языка и действуют в узеньком кружке своих знакомых, писатель работает пером и у него более широкая аудитория. И как в обыденной жизни люди воспитываются и учатся на собственных и чужих ошибках, точно так же общество может учиться необходимому стилю и способу жизни на ошибках писателя и, наблюдая за его духовной схваткой с читателями за быт, делать из этого эстетические и этические выводы. Но в таком случае необходимо, чтобы второсортный не провозглашал никаких универсальных и космических правд, ибо тут он солжет, но ограничивался одними только правдами личными, субъективными, ибо тут он правдив. И не нужно ему придумывать своих героев, это ни к чему, он постоянно должен иметь в виду самого себя, т?, каков он в отношениях с людьми; не должен он своими второсортными размышлениями и философиями засорять бездонные свалки библиотек, пусть говорит лишь тогда, когда ясно видно, что к этому его толкает его собственный, личный и житейский интерес. И можете мне поверить – если бы я не чувствовал себя лично оскорбленным общепризнанной сегодня позицией писателя, если бы не ощущал, как она сковывает и искажает любое мое высказывание, как она меня компрометирует, едва только я берусь за перо, я никогда и словечком не коснулся бы этой материи. Но поскольку она меня затрагивает, поскольку это мое личное дело, я вправе и буду высказываться до тех пор, пока солнце житейских реалий не оживит нашу жизнь. Ибо так, как дело обстоит сегодня, это только позор и оскорбление для всякого, кто вступает на литературное поприще, а стало быть, и для меня.

О, когда же, наконец, широкие массы станут рассматривать литературное произведение в тесной связке с личностью его создателя, а личность создателя в тесной связке с другими людьми. Когда же, наконец, они поймут, что всякое слово, всякая форма не восходят к одной только личности, но рождаются из отношений человека к человеку, что один и тот же автор может повести себя мудро либо глупо, возвышенно либо низко, в зависимости от того, как на него нажмет, как его ограничит другой человек. Что всякое произведение – всего лишь ничтожная частичка человека, подобно тому, и человек – только частичка человечества. Неужели мы никогда и не спустимся с позорящих нас облаков на почву психологического реализма? О, тяжко и глупо творить, когда все, что бы ты ни сказал приписывают тебе целиком, будто никто иной и не говорил через тебя, лишь ты сам, как будто твоя форма не была всего только искоркой между тобой и твоим читателем, – когда ты никогда не можешь быть сам собою, то есть изменчивым, недоразвитым, незрелым, живым, а должен выступать в фарсе какой-то надуманной неподвижности; когда все полагают, будто ты пишешь не затем, чтобы меняться, лепить, развивать и создавать, но именно потому, что ты уже создан и вылеплен. Неужели никогда подлинное чувство одинаковости, зависимости, развития, перемены не облагородит сегодняшнюю наивную и формалистическую концепцию мира и человека как чего-то предопределенного и предустановленного, чего-то, что не шевелится, не живет?

Каким же еще должен быть писатель, которого природа не одарила духом божественной гениальности? Такой писатель должен представать перед людьми во всем своем живом несовершенстве, в своей незавершенности и неопределенности – отбросьте фикцию законченности форм в искусстве второго ряда, пусть форма создается только в соприкосновении с людьми и на глазах общества, пусть же разгорится схватка между правдой частной и правдой общественной, и пусть в этой схватке очистятся и та, и другая правды. Не приготовляйтесь, не оттачивайте ничего в запертой комнате, дабы только потом предстать перед людьми готовыми и отточенными, предложив им произведение совершенное, поскольку это (как учит опыт) не в ваших силах. Не пытайтесь писать книг законченных и рассчитанных на целую вечность, пусть каждая книга будет книгой сиюминутной, рожденной вашим нынешним положением в обществе и своем кругу. И даже не пытайтесь забыть о людях из-за отвлеченностей, до которых вы не доросли душой, напротив, пусть книга станет вашей игрой с человеком и пусть она будет не результатом якобы бескорыстного созерцания жизни, но вашего личного, жизненного интереса. Отбросьте объективные романы, драмы и всякие эпосы, примитесь за более субъективные формы общения с людьми – пишите им письма, откровенничайте с ними и исповедуйтесь им, дразните и провоцируйте их пером, чтобы и они вас провоцировали, наслаждайтесь ими, чтобы и они вами наслаждались, расправляйтесь с их помощью со своими комплексами, чтобы и они с вашей помощью могли расправляться со своими, – вовсю используйте динамику и могучую оздоровляющую мощь другого человека, заботьтесь о том, чтобы между вами и читателем возникло такое нервное напряжение, когда обе стороны взаимно друг друга обтесывывают, шлифуют, лепят. Как было до сих пор? А так, что писатель, чтобы стать прославленным и приятным людям, – тайком творил искусство, а теперь, напротив, пусть сладкопевец открыто борется с людьми за свою красоту и пусть из этого только, на фоне этой житейской истории, как бы случайно и рождается искусство. И пусть это происходит не на бумаге, а в живом человеке, пусть каждое произведение что-то меняет в вашем отношении к людям, чтобы, выйдя утром в город, ты уже почувствовал, что вот – что-то новое возникло между тобой и толпой. Отвоюйте себе священное право на глупость, ошибку и неспособность: бросьте учить – пусть они учатся на вас, мораль же пусть вытекает из вашего состязания с людьми, отшельнический труд замените живым сотрудничеством с человеком.