– Да? – простодушно удивилась Катя, отвлекаясь от итальянцев. – К чему ты это? И ты бы хотел? Ты взял бы меня в жены, если бы мог?

– А ты пошла бы за сорокалетнего старика?

– Не знаю, мне ни один сорокалетний предложения не делал! Мне вообще никто не делал предложений. – Она замерла, улыбаясь, смотрела на Андрея, и видно было, как улыбка уходит с ее лица. Она опустила свои прекрасные глаза и заговорила тихо. – О чем бы мы ни говорили, мне всегда становится неудобно… я ощущаю себя такой сволочью, которая или хочет вытянуть из тебя деньги, или разрушить твою семью!

– Попробуй вино! – Андрей не обращал внимания на ее слова.

Катя машинально пригубила бокал.

– Нравится? – Андрей протянул руку через столик и снова поймал ее ладонь.

– Мне надо смириться с ролью такой вот странной девушки, и тогда все встанет на свои места. Так же ведь? А если я не согласна?! Это сразу означает, что я хочу увести тебя из семьи…

– Вино нравится? – Андрей смотрел благодушно. – Это очень хорошее вино!

Катя взяла бокал, попробовала еще раз. Поставила, не понимая.

– Настя хотела завести себе мужчину, который должен был быть старше и богатый, она называла это спонсор! Мне это казалось такой гадостью! И вот… – она нечаянно показала рукой на Андрея.

– Кать, что с тобой? Я не пойму, тебе хорошо со мной?

– Мне?! Мне очень хорошо. Я кажусь тебе неадекватной?

– Да нет… странно немного, но ты мне любая нравишься. Завтра на могилу Бродского съездим. Ты же любишь его стихи?

– Да. Очень.

– А я его не знаю, читал в студенчестве что-то, тогда он модный был. Ты наизусть помнишь? Он любил Венецию.

Катя все думала о чем-то, глянула удивленно на Андрея и зашептала:

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,

совершенный никто, человек в плаще,

потерявший память, отчизну, сына;

по горбу его плачет в лесах осина,

если кто-то плачет о нем вообще.

Катя остановилась, подняла глаза на Андрея, но тут же нахмурилась строго и продолжила:

Адриатика ночью восточным ветром

канал наполняет, как ванну, с верхом,

лодки качает, как люльки; фиш,

а не вол в изголовьи встает ночами,

и звезда морская в окне лучами

штору шевелит, покуда спишь.

Катя остановилась. Тревожно и грустно смотрела на Андрея.

– Здорово, – сказал Андрей задумчиво, – очень здорово! Я тебе должен. Знаешь, когда я последний раз так вот… с кем-то читал стихи? Я не помню уже, сто лет назад! А раньше очень любил, сам писал на первом курсе…

– Мы не опоздаем? – показала Катя на опустевшую мраморную лестницу.

Андрей поднялся и подал Кате руку.

До отъезда оставалось два дня. Андрей за завтраком положил перед Катей кредитную карточку и пин-код, написанный на обороте визитки.

– Мне тут по делам надо встретиться, это часа три-четыре, погуляй без меня, ладно? Купи себе что-нибудь, пальто какое-нибудь модное, а хочешь своим подарки купи. А не будут брать карточку, вот наличные. – Он достал из кошелька, не считая, пачечку светло-зеленых и сиреневых банкнот.

Катя одевалась неторопливо. Глядела за окно. Было еще рано, над лагуной висела влажная зимняя изморось, а по горизонту, там, где всходило солнце, тянулись длинные розовато-серые облака. Она взяла плед и посидела на балконе. В кафе наискосок туристы, пожилые в основном пары, пили свои капучино с круассанами. Рабочий люд, несмотря на пронизывающий мокрый холод, был одет легко, поторапливался с тачками, гружеными разным нужным для Венеции добром. Поднимали продукты из широких грузовых лодок, скрипевших и качавшихся на волнах, подвозили обратно пустую тару. Тачки оставляли колесами двойные мокрые следы на брусчатке.

К их гостинице подплыл чистенький бело-голубой катер с надписью «Lavanderia»[10] на борту. Официанты и портье приняли чистое белье, сдали стирку. Два бича, совсем такие же, как в Белореченске, с собачкой на веревке, стояли и смотрели, как ловко работают люди в строгих черных костюмах и белых рубашках.

Катя чувствовала не без удивления, что рада возможности побыть одной, она вернулась в номер, положила карточку и деньги на тумбочку, взяла одну сотенную бумажку и пошла гулять.

Одной ей было очень хорошо, даже преступно хорошо, свободно, может быть, она просто немного устала сама от себя, от замечательного и незаконного Андрея, от своего странного счастья с ним. Но больше от сомнений, безжалостно разрушающих это счастье. Это была мука, почти не сладкая уже.

Она ни о чем не думала, а просто шла по улочкам, куда вели ноги, рассматривала яркие витрины и мостики, балкончики и крошечные садики, читала на входе в церковь, кто из великих итальянцев ее расписывал, и заходила. И долго стояла у прекрасных полотен. Венеция казалась маленькой, меньше Белореченска. Катя угадывала то одно, то другое место, где они бывали с Андреем за эти восемь дней.

В одном из ресторанов, недалеко от театра «Фениче» – Андрей сам ходил с хозяином в подвал и выбирал старые вина – в дверях стоял хозяин и радостно улыбался Кате. Его звали Пеппино, он был хромой и ходил подсогнувшись, как от радикулита, в красной клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Блестел веселыми глазами и блестящей лысиной, чуть окаймленной прозрачным стариковским пушком. Пеппино распахнул дверь и склонил голову.

– Caffè, плиз, caffè, signorina![11]

Катя вежливо улыбалась, ей не хотелось кофе, ей больше нравилось ее тихое одиночество.

– Ti prego, bella! Ti voglio offrire un caffè! Solo un caffè![12]

Катя вошла, не стала садиться за столик, остановилась у широкой деревянной стойки. Они выпили кофе. Пеппино не говорил по-английски, но знал все итальянские оперы, что шли в театре «Фениче», наизусть. Он даже попел немного и очень правильно прекрасную увертюру из «Дон Жуана». В дверь, спасая Катю, вежливо озираясь и кланяясь, стала втягиваться большая группа пожилых японцев. Пеппино, театрально изобразив покорность судьбе, подержал Катю за руку и раскланялся.