Разве нелюди способны на чувство? Если так, то само это чувство в корне отлично от человеческого.

— Мне позволили уйти, поверить в такую вот свободу, — он остановился под фонарем и развел руки в стороны. Запрокинул голову, и клетчатое кашне съехало. Оно походило на дохлую змею, обмотавшуюся вокруг длинной шеи.

Что это? Часть представления? Тельма устала от представлений.

Тельме хочется простоты и ясности.

— Но однажды в нашей квартире появился мой отец. Твой дед. Еще та скотина… он сказал, что пришла пора сделать выбор. Элиза и ребенок или же моя семья…

Ветер над крышами сорвался на визг.

— Я сказал, что у меня отныне одна семья, и бросил деду вызов. Я был наивен. И думал, что зависимость от Элизы делает меня сильным. Что ж… за ошибки надо платить.

Он сдернул шарф и расстегнул воротничок рубашки.

Поморщился.

Скинул пальто, не глядя, наплевав, что упало оно в лужу. Туда же отправился и пиджак. А следом за ним — шелковая рубашка.

Тельма не мешала. Стояла. Смотрела.

На гладкий столб. На гнутое стекло фонаря. На свет его, от которого глаза слезились… на белую рыбью кожу, покрытую белыми же узорами шрамов.

— Он почти вырезал мое сердце. Сказал, что оно мне мешает, а потом вновь предложил выбор. Я возвращаюсь, все-таки нас осталось немного. А он позволяет вам жить… это было щедро.

— Думаешь, он убил бы…

Узоры покрывали кожу плотно, и казалось, что само тело было сшито из лоскутов. Изгибы и лилии… изгибы и…

Лилии.

— Он этого хотел. Он… он очень стар… и помнит те времена, когда людей считали просто животными, — белесый коготь скользил по узору на плече. — Полезными. Где-то даже достаточно разумными, чтобы исполнять простые приказы, но животными. С животного можно снять шкуру. Его мясо сладко, а кости полезны. С ним можно играть. И даже привязаться… но полюбить? Это извращение. Полагаю, он жалел, что вынужден оставить меня в живых.

— Почему?

— Говорю же, нас слишком мало осталось, чтобы убивать из-за такой мелочи, как привязанность к животному. Я ушел с ним. Я оставил твоей матери достаточно денег, чтобы она не нуждалась. И больше не вспоминал о ней. Так было безопасней. Более того… наверное, если бы я остался еще немного, на месяц ли, на год… на два… сколько бы она протянула? Я ведь, несмотря на странную свою привязанность, питался ее эмоциями и даром. Как надолго хватило бы ее?

Дождь брезговал касаться белой этой кожи.

— А потом Элизы не стало. И мой отец спросил, не хочу ли я забрать тебя.

— Ты отказался.

— Отказался. Сколько тебе было? Девять? Десять? Детеныш и по человеческим меркам. А детенышей легко приручить. Ты не сумела бы сопротивляться. Не то что не сумела бы, тебе бы и в голову не пришло, что мы опасны. Вот это, — он коснулся мизинцем лба Тельмы. — Это опасно…

Желание — все тот же горький шоколад из чужой ненависти и запретного плода. Все так говорят. И разве Тельме не хотелось бы попробовать? Всего толику.

Крошечный кусочек.

Малость.

Она бы познала блаженство. Она бы поняла, где ее истинный дом и в чем ее истинное предназначение. Служить. Быть тенью от тени хозяина. И ждать не изъявления воли его, но лишь малого намека на эту волю.

Спешить услужить.

Предвидеть…

— Прекрати, — сквозь зубы прошипела Тельма. И отступила. Ноги еще слушались, хотя и подгибались. Еще немного, и она, рухнув в грязь, на коленях, на брюхе поползет к этой твари. А потом, повизгивая от восторга, будет вылизывать его ботинки.

Ни за что.

— Видишь, девочка, — Теодор не улыбался. Он стоял под фонарем, чуть покачиваясь, и узоры на коже его двигались. — Теперь ты способна это выдержать. Подумай, что было бы с тобой, попади ты к нам детенышем…

Ни имени. Ни памяти.

Ни Тельмы.

— Зачем ты все-таки появился? Сейчас? Я не нуждаюсь в тебе. Я не желаю тебя знать… и остальных тем более… я…

— Ты боишься.

— Да.

В таком страхе не стыдно признаться.

— Это правильно. Ваши страхи вас хранят, — он произнес это с печалью. — А еще они сладки, но твой я оставлю тебе. Почему… может, потому, что мой брат однажды спросил, знаю ли я, что произошло с моей полукровкой-дочерью. Или потому, что дед решил, будто половина крови — все лучше, чем ничего… я не знаю, чего они хотят. Вырезать тебе сердце?

Занимательная перспектива.

— Поиграть… или взять в дом? Мой отец как-то сказал, что кровь нужно сохранить любой ценой, а моя супруга слишком слаба, чтобы родить еще одного ребенка.

Еще одна занимательная перспектива.

— Она альва… альвы нам ближе людей, мы вышли из одного корня, но, быть может, в этом и беда… мой брат украл четверых. И ни одна не сумела доносить дитя. Возможно, дело в нашем проклятии. Возможно, в том, что земля эта слишком чужда, а новое древо — слабо. Я не слышал, чтобы и у альвов рождались дети. Не здесь. Люди же… люди — дело иное…

— А полукровка — еще и третье?

— Именно.

— И то, что я… родственница?

Теодор рассмеялся.

— Мой дед взял в жены свою единоутробную сестру. А сам был рожден от связи его отца со своею матерью. У нас иные законы, девочка. И мне не хотелось бы, чтобы тебе пришлось с ними столкнуться.

— А уж мне-то как не хотелось бы, — Тельма поежилась.

Похолодало.

Ощутимо так. И холод этот бодрил.

— Вот и замечательно. Тогда держись своего Стража. Не гуляй одна по ночам.

Почти разумный совет.

— То есть вот это вот все, — Тельма обвела пустую улицу, — затеяно исключительно ради того, чтобы меня предупредить? Конечно, спасибо большое, но… скажи, ты убил Синтию?

— Кого? — Теодор наловчился играть с чужими эмоциями, он перебирает их, словно маски, примеряя то одну, то другую.

— Синтию. Девушку… обыкновенную девушку.

— Ту глупышку, с которой играл сын? Нет. У меня нет привычки брать чужое. Это… не принято.

— А других девушек? Светлячков? Их находили в реке…

— Я не люблю воду.

— …изрезанными. Измененными. Их делали похожими на маму, а потом… убивали.

— Игра заканчивалась, — понимающе кивнул Теодор. — Но нет, это не я… быть может, отец. Или брат. Или Тео… мальчик болезненно воспринял мое бегство.

— Кто вы вообще такие?

— Сложный вопрос. Потомки Неблагого короля?

Насмешка. И большего Тельма не получит. Что ж, ей и этого хватит. Есть вопросы куда как более актуальные.