Один широкий разрез.

И рука, пробивающая диафрагму. Теплый ком сердца, который следует обхватить пальцами, но бережно, поскольку сердце, несмотря на кажущуюся силу свою, хрупко.

— …однажды я вернусь в дом из тростника. И принесу драгоценный дар к стопам твоим, о дева, матерью мира названная…

Она вышла из темноты.

И протянула сложенные лодочкой руки. Кохэн же, встав на колени, протянул ей свой дар. Сердце еще билось. Дед остался бы доволен: сложно удерживать жизнь в вырванном сердце, но Кохэн справился.

— …и примешь его…

Он смотрел в ее лицо, но не видел.

Лишь руки.

Бледные руки с белесыми ногтями, тонкими, как лепестки розы, прилипшие к пальцам. На белые запястья, кожа на которых была столь тонка, что сквозь нее, будто сквозь туманное стекло, проступали и сосуды, и кости.

— …и вкусишь, чтобы тело твое наполнилось силой…

Она улыбалась.

И от улыбки этой Кохэн испытал чувство восторга. Она приняла его дар. Взяла в руки. И поднесла к губам. Задержалась на мгновенье. На долю мгновенья… и этот миг показался Кохэну вечностью. Но нет, белые губы коснулись плоти.

Белые зубы впились в нее.

И древние боги застонали, не то от боли, не то от переполнявшего их предвкушения: она вернулась, дева в туманных одеждах, некогда погубившая Атцлан. Она вернулась, чтобы станцевать свой танец на обломках другого города, и тогда, поверженный, он напитает плотью своей тех, кто ждал если не вечность, то почти…

Восстанут из пепла дома.

А на отравленных берегах прорастет тростник, и тогда священная птица-кецаль песней своей провозгласит наступление нового мира.

Имя ему будет: седьмое солнце.

Кохэн зажмурился, не в силах выдержать сияние, исходящее от той, которой суждено было взойти на небеса. И одурманенный, опоенный внезапной надеждой: быть может, именно для того он и был рожден, он не услышал:

— Умница. Ты все делаешь правильно, — этот тихий голос, не голос даже — шелест воды, голос дождя и листвы осенней, — существовал где-то вовне пещеры. — Теперь у нас есть инициированный жрец. Осталось найти правильную жертву.

Тень за спиной женщины, облаченной в белые одеяния, а потому похожей на призрак, качнулась.

— А с ним что? — женщина торопливо жевала человеческое сердце, стараясь не задумываться о том, что именно ест, — хватит, что само сердце было донельзя жестким да и пованивало изрядно. — Запереть?

— Не стоит, — тень погладила серебристую свирель. — Дай ему работу, и он никуда не денется. Будет воплощать мечту своего народа. Посмотри.

Белые паучьи пальцы впились в подбородок, дернули, заставив коленопреклоненного масеуалле покачнуться. Он устоял, но голову задрал, и женщина, бросив остатки сердца на пол — вовремя вспомнилось, что обряд не требовал доедать его, — заглянула в глаза.

И не увидела ничего, кроме тумана.

— Значит, вот как это работает, — задумчиво произнесла она и, проверяя, легонько ударила Кохэна по щеке. — Не очнется?

— Нет. Его разум уже создал собственную реальность. И да… свирель делает людей счастливыми. Не только людей… но не рассчитывай. Со Стражем все будет не так просто.

— Но ты ведь подберешь нужную мелодию?

…Нью-Арк рассыпался.

Рухнули щиты, прикрывавшие сердце его, и море вступило на Остров. Падали небоскребы, ломались, что дерева под бурей, а Кохэн смотрел.

Любовался.

Что морем, великолепным в гневе своем.

Что ветром.

Что девой в белых одеяниях. Она была прекрасна. И ужасна. Ибо белые люди, лишь бросив взгляд на грозный лик ее, падали замертво, а иные бежали, еще не понимая, что некуда бежать.

Море вымоет город дочиста.

Уберет всю грязь.

А затем отступит… и в руках Кохэна уже не нож, но семена маиса, которые прорастут на этой земле, ибо такова воля богов. И крылья — теперь они были свободны — готовы были поднять Кохэна в небеса. На них еще не появилось новое солнце, но Кохэн знал: осталось недолго.

Дождь.

И снег.

Небо, вывернутое наизнанку. Пуховые облака. Кругляш луны, повисшей над черной крышей. Чернильные сумерки…

Улица.

Лужи.

И отражения фонарей в них. Вой ветра, надрывный, безумный, но далекий. И в то же время — полное безветрие в отдельно взятом закутке. Вечер — не самое лучшее время для встреч, тем более когда встречаешься с тем, чье время — ночь. Но разве у Тельмы имелся выбор?

Ложь. Имелся, конечно.

Мэйнфорд разозлится. А Зверь и вовсе придет в ярость. Но Тельма должна знать. Она хоть что-то должна знать наверняка…

Улица обезлюдела, и наверняка не случайно. А он медлит. И это часть игры. Нелюди всегда любили поиграть.

А Тельма кто тогда?

Человек?

Или все-таки… она присела и заглянула в лужу. Лицо знакомое, обыкновенное и некрасивое. Вполне человеческое, но и он на первый взгляд не особо отличался от людей.

— Ты замерзла, — Тельма вновь не увидела, откуда он появился.

Фокусник.

— Да, — она поднялась и зонт закрыла. Снег… по сути своей снег — та же вода, а магия не любит воду, даже такая странная. Поэтому лучше потерпеть холод, чем оказаться в его власти.

Он стоял в шаге от Тельмы.

Черный костюм. Черное пальто… белая лилия на длинном стебле.

— Тебе нравятся цветы?

— Лилии?

Он поднес цветок к носу, замер, будто очарованный его ароматом.

— Твоя мать лилии ненавидела…

— Но ты все равно их присылал. Это ведь ты их присылал? Зачем?

— Просто так, — он протянул цветок, и Тельма взяла. Пускай. Потом выкинет… или нет? Если отнести в лабораторию…

— Это просто цветок, — он улыбнулся, и эта улыбка заставила сердце биться чаще. Ничего, с сердцем Тельма как-нибудь да управится. — Поверь, если бы я хотел тебя очаровать…

…волна желания поднялась изнутри, опаляя, лишая воли. Еще немного, и Тельмы не станет. Да и зачем она нужна? Полукровка.

Упрямая.

Ей же станет лучше, если поддастся. Она забудет о боли, об обидах, обо всем… она будет счастлива. А безоблачное счастье — не то ли, о чем мечтают люди?

— Нет, — Тельма зачерпнула воды из лужи и отерла лицо. — Если собираешься продолжить в том же духе, я вернусь в отель.

А он рассмеялся.

— Ты мне, пожалуй, нравишься, — это было сказано так, что Тельма разом ощутила собственную никчемность. Она устояла? Или ей позволили устоять? Сохранить остатки гордости. Зачем? А просто так… затем же, зачем позволили уйти Элизе.