– Пусти-ка теперь меня, – сказал Джованни. – Я затвердел. Видишь? Пусти меня на нее.

– Нет!

Я почувствовала, как руки Хуана разглаживают мою одежду, расправляют, заботливо приводят в порядок, словно я ушибленный ребенок.

– Но ты сам говорил… А как же я?! – воскликнул Джованни. – Я буду выставлен идиотом, мое имя будет обесчещено по всей Италии! Как только они вернутся из Остии, твой отец и Чезаре обратятся к курии за разрешением аннулировать брак. Она обвинит меня в том, что я не осуществил наш союз. Она сама мне об этом сказала.

– Так оно и есть.

Хуан поднял меня, словно я ничего не весила, поставил на ноги. Когда упал подол моего помятого платья, я качнулась, слепо моргнула – комната вращалась вокруг меня. Он поддерживал меня, не давая упасть. Я словно стояла на краю пропасти.

– Но ты сказал, что поможешь мне! Ты сказал, что…

Джованни замолк, увидев что-то такое на лице Хуана, чего не видела я. Волосы упали мне на глаза, и я различала только какие-то части общего: чадящее пламя свечи, смятую подошвами котту на полу, полумесяцы на подушке в углу.

– Слушай меня. – Ровный тон Хуана напомнил мне голос отца. – Сегодня же ты уедешь в Пезаро и спрячешься в своем жалком палаццо, от которого так и разит рыбой и нищетой. Ты спрячешься и будешь молиться от всей души, чтобы она делала то, что я ей скажу, и не искала бы мести с помощью Чезаре, моего отца или любого другого негодяя, которого ей удастся нанять. Будешь молиться о том, чтобы она обвинила тебя только в неспособности к браку и ты остался жить в бесчестье в своем имении, но без кинжала Борджиа в животе. А теперь убирайся! Прочь с моих глаз, пока я сам тебя не прикончил, ты, отродье Сфорца!

Джованни, всхлипнув, отвернулся, отпер дверь и вышел.

– Идти можешь? – спросил у меня Хуан, а когда я не ответила, добавил: – Ну-ка, давай попробуем.

Он отпустил мои руки и скользнул одной ладонью на мою талию. Колени у меня подгибались. Ужас поглощал все мое существо, чернота такая полная, что в ней можно было найти убежище. Он крепче ухватил меня. Собрав последние оставшиеся силы, я заставила себя встать прямо.

– Так, теперь не двигайся, дай-ка я посмотрю. – Хуан встал передо мной, раздвинул путаную завесу моих волос, завел их мне за уши, чтобы открыть лицо. – Черт! Этот идиот разбил тебе губу. – Он прикоснулся ко мне кончиками пальцев. – Ты чувствуешь?

Все мое существо, все жилы и нервы содрогнулись. Я хотела развернуться и с криком броситься прочь по коридорам, поднять всех с кроватей, из-за игровых столов, оторвать от любовных интрижек, чтобы стражники, придворные, кардиналы и даже мой отец выбежали из своих дверей и узнали, что Хуан Борджиа, герцог Гандия и любимый сын папы Александра VI, изнасиловал собственную сестру.

Но заговорил инстинкт – нечто более сильное, чем бездумное желание бежать, и я стояла неподвижно, пока он ощупывал мою губу.

– Если ты не чувствуешь боли, то ничего страшного – одна видимость, – сказал он. – Но мы все равно должны тебя подлечить. Жди здесь. – Он пошел было прочь, но остановился, кинул на меня взгляд через плечо. – Жди, – повторил он, как мог бы сказать нетерпеливой гончей или лошади.

Увидев, что я не двигаюсь, он отправился в свою переднюю.

Я посмотрела туда, где в другой двери Джованни оставил ключи. Представила, что подбегаю к ней, распахиваю. Я уже слышала собственные крики, призывы о помощи, разносящиеся по тихому Ватикану. Папочка пока оставался здесь, он еще не уехал в Остию. У меня еще есть время, чтобы…

Хуан вернулся с тазиком и куском материи.

– Сядь.

Я села на край кровати, ощущая тупую боль между ног. Он опустился передо мной на колени, намочил материю и принялся обмывать мою губу. Когда он снова опустил тряпочку в воду, кровь расползлась по ней, пронзила ее розовыми нитями.

– А теперь ты должна делать то, что я тебе велю, – сказал он, промокая уголки моего рта. Он заглянул мне в глаза – я смотрела на него – и улыбнулся. – Я знаю, ты сейчас хочешь одного: пожаловаться отцу. Ты хочешь, чтобы мы с Джованни заплатили за это своей жизнью. Я тебя понимаю. Никто лучше меня не знает, как мы умеем жаждать мести, когда у нас забирают то, что нам дорого. – Его рука, протиравшая тряпочкой мое лицо, задрожала. – Но ты никому ничего не скажешь, пока мы не будем знать наверняка. Ты будешь ждать и терпеть, что бы ни случилось. Ты меня понимаешь?

От безжалостной пронзительности его взгляда меня затошнило. Я снова проглотила слюну. Наконец мой голос шепотом продрался наружу:

– Почему?

Он наклонил голову. Увидев его жест, я вздрогнула – он напомнил мне отца. Было что-то сверхъестественное, даже жуткое в его ошеломительном сходстве с папочкой, и за это я ненавидела его еще сильнее. Он не имел никакого права так походить на человека, который дал нам жизнь, который приказал бы разорвать его на части за то, что он сделал сегодня.

– Почему? – Смешок растянул рану на его лице. – Потому что ты можешь забеременеть. – Он не отвернулся, когда в моих глазах загорелся огонек внезапного страха. – Такое очень даже возможно. Это совершенно точно случилось с моей женой. У меня мощное семя: я сделал ей сына с одного захода. Если то же самое случится и с тобой, тебе придется объяснить, кто отец ребенка. Признать, что ты совокуплялась со мной или что Джованни Сфорца и вправду сделал то, что категорически отрицают отец и Чезаре. И тогда все полностью изменится – для тебя. Как только станет известно, что ты беременна, это разрушит все их планы на тебя.

– Планы?

Я слышала его голос сквозь неясный гул в моих ушах, словно он находился за тысячу миль от меня.

– Да. Новый брак. Или ты думала, что они освободят тебя от Джованни и оставят в покое? Ты слишком ценное средство для нового союза. Но чтобы они могли тобой воспользоваться, ты должна оставаться девственницей – la immacolata Лукрецией, снова выставленной на продажу. Кто даст больше? – Язвительная ухмылка сошла с его лица. – Но если ты не сделаешь того, что я говорю, если ты рассердишь меня каким-нибудь образом, то я им сам все расскажу. Только они узнают о том, что ты увидела меня и напросилась посмотреть образцы. Что ты без всяких провокаций с моей стороны стала хватать меня. А ведь я всего лишь мужчина, слабовольный в том, что касается плотских утех, к тому же растерянный после сражений и ранения, одинокий, вдали от радостей супружеской постели. А ты, такая красивая, такая нежная, предложила мне утешение. Заверила меня, что это не грех. Какой между нами может быть грех? Mea culpa[68].

Его слова впивались в меня, как когти.

– Кому, ты думаешь, они поверят? – спросил он. – Его милости герцогу Гандия и гонфалоньеру, назначенному самим его святейшеством руководить армией? Или беспутной дочери, чей муж бежал от нее и чистоту которой они должны сохранить? Возможно, не имеет значения, кто виноват. Инцест все равно остается инцестом. Они запрут тебя в монастырь и не выпустят до самой смерти. А когда скандал замнут и я, как положено, покаюсь, то по-прежнему останусь сыном папочки.