Однажды я спросил у Гелики, как обстоят дела среди девиц, после того как их запирают на ночь. Та отвечала, что это совершенно особая жизнь, и я не понял бы ее, не намекни она, что девы подчас дерутся как юноши, если обнаружат себе соперницу в любви. Я нередко замечал синяки на телах девиц, отсутствовавших на арене. Я не осуждал их: мы вели суровую жизнь, и мне по вкусу, когда женщины крепки духом.

Как я уже сказал, рассчитывать выспаться без тревог не приходилось: вечно кто-нибудь или разговаривал во сне, или кричал, поддавшись страху, который подавлял днем. На Бычьем дворе мы не спрашивали друг друга о привидевшихся снах или о том, в какие думы погружен во мраке сосед, не сумевший заснуть. Я-то передумал о многом: о смерти, о судьбе, о том, чего боги хотят от человека, и еще о том, может ли человек повлиять на свою мойру, ну а если все уже предрешено, что именно заставляет нас сопротивляться ей. А также о том, можно ли быть царем без царства.

Потом я спрашивал себя, что будет, если Ир, Гелика или Аминтор превзойдут меня в прыжках и возглавят отряд афинян. Бычий двор – это самостоятельный мир, и законами его нельзя пренебрегать.

Подобные мысли смущали меня лишь в первые недели учебы. Но, оказавшись на арене, я совершенно забыл о них. Игра захватила меня целиком, она завладела моей рукой, сердцем, головой, плотью и кровью. Жизнь прыгуна оправдывала все мое существование; я настолько наполнился ею, что теперь опасность начала поджидать меня с другой стороны: мне с трудом удавалось вспомнить про собственный царский сан. Однако я не забывал, что являюсь куратором нашего отряда, и это помогало мне.

Когда прыгун выступает три месяца, это неплохо, но и не заслуживает восхищения. Однако кносские старики говорили, что на памяти их не было такого, чтобы три месяца продержался отряд и обошлось без погибших.

Мы жили, потому что знали, на что годен каждый и чем может он помочь при необходимости. Даже те, кто берег себя, подобно Формиону и Нефеле, не нарушали клятвы – сначала из страха перед дочерьми Ночи, посещающими клятвопреступников, и передо мной, а потом поняли собственную выгоду, ну а в конце концов, как и все «журавли», прониклись гордостью, сознавая честь принадлежать к нашему отряду.

На Бычьем дворе говорят: чем дольше ты живешь, тем больше тебе осталось. Ты узнаешь игру и танцоров, ты узнаешь своего быка. Действительно, если вспомнить всех женщин, с которыми я делил ложе, среди них найдется, пожалуй, только одна, чье настроение я знал столь же точно, как и норов старика Геракла. Бедняжка Гелика так и не простила зверю того, что он не человек. И, невзирая на всю свою ловкость, так и осталась всего лишь посредственной прыгуньей. Считая быка безмозглым, она не пыталась понять его. Собравшись с духом, она прыгала самым искусным образом, и люди всегда приветствовали ее. Но мне часто приходилось покрывать ее осечки или даже прыгать вместо нее, а вот Хриса ни разу не подвела. Даже на Бычьем дворе ее любили все; по-моему, она уже начала принимать любовь как должное и, наверное, ожидала ее даже от Геракла.

Аминтор также был наделен львиной отвагой. Мне не случалось совершать более жестокого поступка, чем когда я вынужден был сказать, что ему придется оставить мысли о прыжках. Для них он был чересчур рослым (Аминтор даже подрос на Кипре) и медлительным, и за возможную его ошибку нас могла бы наказать чья-нибудь смерть. Он принял мое решение, как подобает благородному мужу, но не без усилий. Ну а потом он сделался лучшим ловцом из всех, кого я знал, – самым надежным и смелым. И я, и те из «журавлей», кто прыгал через быка, не раз были обязаны ему своей жизнью.

Через четыре месяца погиб последний из прыгунов, прибывших на Крит до нас. Когда приезжал очередной отряд танцоров, еще в одежде родных краев, и новички, открыв рты, толпились возле быка Дедала, теперь уже один из «журавлей» прятался в чреве его и пугал новоприбывших; я приходил поглядеть на них, и люди замолкали, ожидая моего слова.

Никто не знал, кого еще привезут. Египтян у нас не было никогда – это сильный народ; Минос сам посылал фараону украшения из золота и хрусталя, разные ритоны,[87]экзотические цветы, драгоценные краски и не заводил речи о дани. Но все остальные народы, со всех побережий, омываемых океаном, и даже из более дальних краев, попадали на Бычий двор: персы с телами цвета слоновой кости, синеглазые, хрупкие и изящные; минойцы со всех островов; дикие варвары из лесов Африки с темной кожей, отливавшей полированным кизилом, умевшие быть свирепыми и веселыми и умирать от тоски, не наложив на себя рук, просто пожелав смерти. На Бычьем дворе я впервые увидел амазонок с Понта,[88]стройных, с гордыми лицами и вольной походкой, тонкие пальцы которых загрубели от тетивы и копья. Их весьма ценили на арене, и критяне захватывали амазонок, где только могли. При виде их сердце мое начинало колотиться – неведомо почему. О, люди стали бы подобны богам, если бы обладали даром предвидения.

К нам прибывали по одному или по двое чужестранцы из самых неслыханных мест; их ловили, например, в дальней дороге и продавали в рабство. Одного из таких, хотя долго он не протянул, я запомнил за его странность; он был из племени бродячих пастухов, обитавших в горах за Иерихоном. Богиню он ненавидел, а точнее, не признавал и называл куклой, которую придумали люди. Я спросил его: как смеет он насмехаться над богиней в ее собственном краю, находясь в ее же руках? Он отвечал мне, что его народ не признает женских божеств, он служит лишь отцу небесному, чье имя им запрещено произносить. Он называл своего бога – Господь. Как и эллины, они считают, что бог бессмертен, но утверждают, что у него нет ни матери, ни отца, ни сестры, ни брата, ни жены, ни ребенка – бог один правит в небесах, и не было такого времени, когда бы его не существовало. Еще более странно, что закон запрещает этим людям изображать своего бога; когда я спросил о его обличье, юноша отвечал мне, что лик бога подобен пламени. Мне так и не удалось узнать, чем этот народ оскорбил своего владыку, заставив являться в таком облике. Оракул предвещал, что однажды у их бога родится сын, который станет спасителем этого народа. Поняв все невежество, я рассказал ему, что у Зевса на земле множество сыновей, от одного из которых я веду свой род. Но ему этот рассказ не понравился. Родичи его, горцы, избегающие городов, настолько простодушны, что полагают, будто у вечноживущего Зевса нет иных дел, кроме как опекать их.

Отряд счел этого юношу неудачником, и я посоветовал им избавиться от него, однако в конце концов он сам избавил их от хлопот. В первый раз оказавшись на арене, он вытащил из набедренной повязки запрятанный нож и как безумец бросился на быка; он кричал, что поразит бога филистимлян (так он называл критян) во имя Господне. Не знаю, быть может, он думал, что бык будет дожидаться его, застыв на месте. Но Зевс милосердный в награду за все жертвы явил ему благосклонность: горец погиб тут же. Если бы в нем оставалась хотя бы тень жизни, он бы еще что-нибудь сотворил. Мы были рады расстаться с ним. Чтобы сосчитать всех оскорбленных им богов, не хватило бы пальцев обеих рук, а на Бычьем дворе нам хватает одних быков.