— В церковь отправилась. Совсем твоя мать с ума спятила. За двадцать километров в автобусе ездит, это надо придумать…

— Деда, а что такое целковь?

— …а мне как прикажешь к этой блажи относиться? Офицеру!

— Ты же в отставке, — отвечаю я примирительно.

— Из партии меня никто не отставлял. И сын у нас не в отставке!

— Да ладно тебе, отец. — Витька спустился, стоит у порога, вытирает руки, вид озабоченный. — Так что… я за Нинкой сбегаю?

Ох, живу я — от застолья к застолью, разгулялась девушка. Пришла от соседей Нинка, жена Виктора, грудастая, щекастая, всего много, улыбка — за уши завязывай, разделали мы мою городскую закуску на кухне, вдарили по стопарю, пока матери нет, и пошел у нас задушевный разговор.

— Во что верит? — горячится отец, с первой же рюмки раскрасневшийся. — Что она об этом знает? Где этому ее Богу есть доказательства?

— Вообще, вера доказательств не требует, — замечает Витька.

— Ты, оппортунист, молчи. Грехи решила на старости лет замаливать!

Тут Нинка возмущается, горячо и шумно:

— Ну, это вы глупости говорите, Николай Митрофанович. Какие грехи? Когда нам, работящим женщинам, грешить? Господи, и рада бы согрешить, да некогда! — И на всякий случай толкает Витьку в бок: шутка.

— Ты своих троих родила и сиди, не о тебе речь. А вот ты, — это уже мне, — допрыгалась в своем Ленинграде.

— Здрасьте.

— Вот тебе и до свиданья.

— До чего это я допрыгалась?

— А подумай. Как живешь?

— Да ладно тебе, отец… — Виктор тянется к бутылке.

— Нет, Витька, подожди, как я живу?

— Филиппу зачем дала уйти?

— Отец, да ладно, сколько можно об этом…

— Что же мне, за хвост его было держать?

— Действительно! — возмущенно вздыхает Нинка.

— Женщина захочет — за что хочешь удержит.

— Ну вы даете, Николай Митрофанович!

— Отец, ты того… Больше майору не давать.

— Жила бы как все люди, полной семьею.

— Значит, важнее, по-твоему, казаться, чем быть?

— Путем надо жить. А вот с этой самой философии… — И вдруг от суровости отца не остается и следа. — Наш генерал явился!.. — А на лице появляется радостная, но вороватая улыбка. — Здравия желаем, товарищ генерал!

На пороге кухни стоит мама. В строгом, черном платье, тоже удивительно молодая, без единой морщинки. Вся благостная и отрешенная, что не мешает ей мельком и с презрением оглядеть наш стол.

Она молча уходит в комнату, и я вижу, как там крестится на иконы, потом возвращается, уже сняв платок.

— Антошка почему без куртки бегает?

— Тепло, мама!

— Антон в деда, солдат! — бодро заявляет отец, но глаза у него беспокойные.

— А ты, солдат, уже прикладываешься?

— Так дочка же приехала, как же… Под такое дело!

— Из стаканов, без скатерти, креста на вас нет. Надолго к нам?

— До завтра.

— Значит, завтра на рыбалку махнем! — подхватывает отец. — Витька, как насчет рыбалки?

Заговорили, заспорили о чем-то, мне непонятном.

— Здравствуй, дочка.

— Здравствуй, мама.

Мама глядит на меня, а я гляжу на маму.

— Все одна кукуешь?

— Все одна, слава богу.

Не верит, что слава богу, глаза печальные.

Мама, ты вовсе не строгая, а самая добрая и понимающая на свете. И тепло от тебя родное, и запах, знакомый с детства. И так бы стоять с тобой, обнявшись, долго.

— Выживу, мама, не бойся.

Не повезло больше Антошке. Единственная рыбка приехала домой в банке, и что самое интересное — живет, плавает по кругу, тычется носом в стекло.

А Антошка спит, усталый и счастливый.

Я прикрыла к нему плотнее дверь и села за телефон. Узнать, что нового в доме.

— Лариска? Привет. Ты одна?

— Валюшка у меня. — Голос у Лариски взволнованный. — Тут такие события, скорей поднимайся.

Поднимаюсь. Валюшка сидит на тахте вся зареванная, под глазом держит рубль, а под рублем — синяк.

— Представляешь! Он ее избил!

— Как тварь! — подхватывает, всхлипывая, Валюшка. — Я прошу: только, пожалуйста, в лицо не бей, как я в саду покажусь? А он… Как тварь!

— А что случилось?

— Приревновал, видите ли, отелло с клюшкой!

— Я ему честно сказала: была на дне рождения, у Лариски можешь спросить, а он…

— Кто тебя за язык тащил? — говорит Лариска.

— Чего же мне было врать, если ничего не было? Он спрашивает: танцевала? Я говорю: подумаешь, всего два раза с одним мальчиком. А он: провожал? Я говорю: подумаешь, всего до остановки, а он… Как тварь! — снова захлебывается Валюшка от этого жалостливого слова.

Я сажусь рядом, глажу ее кудряшки.

— Дура ты у нас, Валюшка. Ты Сашку знаешь, зачем лезешь на рожон? Ври во спасение.

— А еще лучше — бросай его, подонка! — вышагивает по комнате Лариска. — Было бы от кого терпеть. Уже давно ежу ясно, что он как спортсмен не состоялся.

— Я его боюсь…

— Убьет он тебя, что ли?

Валюшка уверенно, почти восторженно кивает:

— Убьет! Ты бы видела, какие у него глаза были! Белые!

— Вообще, такой может убить, — подумав, соглашается Лариска.

— Он столько всего в жизни пережил, у него такой характер взрывной, неустойчивый, — удобнее прилаживая рубль, рассказывает Валюшка. — И столько интриг в команде вокруг него, что он сейчас все может, он… Ой! — вдруг переходит Валюшка на шепот, и глаза у нее от страха округляются. — Это он!

И мы тоже замираем, потому что в прихожей звенит звонок.

— Не открывай… — одними губами лепечет Валюшка.

— А если не он?

Звонок звенит настойчиво. Мы все на цыпочках подкрадываемся к двери.

— Кто там? — не выдерживает Лариска.

— Ларис, Валюшка у тебя? — Он.

— Ты с ума сошел. Я сплю.

— А где она?

— Я почем знаю.

— Открой на минуточку.

Заминка. Валюшка шепчет:

— Скажи, не одна…

— Я не одна.

— Брось врать, с кем тебе быть?

— Ты что — дурак? — Лариска вдруг обиделась.