— Это вечернее платье называется домашний халат, — села я на тахту, поджав под себя ноги. — Теперь тебе придется видеть меня не только при параде. Привыкай! Садись сюда, я тебе еще что-то расскажу.

Вениамин с книжкой расстался, по-моему, с сожалением и сел, куда велели.

— Значит, жить мы с тобой будем так. Утром я буду тебя кормить и уходить на работу, а ты будешь работать дома над своей диссертацией. Для работы тебе нужен кабинет.

— Что ты! Я могу на кухне.

— На кухне будем я, телевизор и телефон, чтобы не мешали. А здесь будет твое царство. Купим тебе письменный стол, а для начала займем у Антошки.

— Я на любом могу. Кстати, — вспомнил он, — где же твой сын?

— Он… Он будет, но не сразу. Вы должны друг к другу привыкнуть.

— А я очень люблю детей, и они меня, потому что во мне, наверное, что-то есть еще детское. Это его фотография? Очень похож на тебя, значит, мы с ним наверняка подружимся. Он в каком классе?

— Он в саду, ему еще пятый годик.

— Я его читать научу. Хорошие книжки. Знаешь, как важно, чтобы ребенок начал именно с хороших книжек. А какие будут зимние долгие вечера — когда мы все вместе! У нас часто будут гости, да? И мы будем их вкусно кормить, разговаривать, спорить, да? Волшебная будет жизнь, — мечтательно произнес он и даже глаза закрыл.

— У меня тоже есть тост, — сказала я.

Вениамин, помня о своих мужских обязанностях, тотчас наполнил рюмки, и я взяла свою:

— Я хочу за твои слова выпить: что любовь, и уважение, и долг — это приходит потом, а главное — поверить и начать. Наверное, это самое правильное в наш век. Поэтому давай выпьем за завтрашнее утро!

Он поднял рюмку, но удивленно спросил:

— А почему за утро?

— Потому что утро — это будет уже продолжение. И потому что утро вечера мудренее. И потому что пора идти спать.

Мы выпили наш ликер, и я встала.

— Вообще-то я совсем еще спать не хочу…

— Вставать рано. На Антошкиной тахте ты не поместишься, я тебе у него раскладушку поставлю.

Он говорит как будто с облегчением:

— А я обожаю раскладушки! Я полжизни на раскладушке проспал, комната у нас с мамой, понимаешь, крохотная. Раскладушка, раскладушка, друг мой с детства дорогой! — прямо-таки запел он, когда я с грохотом вытащила скрипучую раскладушку, и радостно принялся помогать ее устанавливать. Принесла постельное белье, одеяло, заняла у Антошки подушку.

— Смешной ты… Ну ложись. Спокойной ночи.

Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла.

Он, слышу, поскрипел раскладушкой и затих.

И я лежу тихо, не шевельнусь, замерла. Часы тикают, сердце стучит…

И гробовая тишина в соседней комнате. Бесконечная. Умер он, что ли?

Лежу, лежу — не выдержала, встаю, запахиваю халат и иду к нему.

Смотрю с порога: сидит на незастеленной раскладушке одетый, курит, лицо какое-то смятенное. Увидел меня:

— Тебе тоже не спится?

Совсем нехорошее лицо. Я спрашиваю:

— Тебе плохо?

— Мне прекрасно… Что ты.

Я села напротив него на стул.

— Вениамин…

— Да?

— Тебе плохо? Что-нибудь не так? Скажи!

Он чуть покачивается, обхватив ладонями локти.

— Как тебе сказать… Понимаешь…

— Не понимаю. Ты скажи.

— Все так… Просто никак не осмыслю твое решение… Всю меру нашей общей ответственности. Ты ведь искренний человек и честный, да?

— Веня, ты о чем?

Он раскачивается все сильнее, и раскладушка под ним скрипит. Посмотрел на меня и произнес как-то жалобно:

— Скажи… Ты правда решила?

— Что?

— Вместе… Навсегда…

Я поднялась. Он, словно боясь, что не дослушаю, говорит торопливо:

— Прости. Я действительно должен побыть один, собраться, осмыслить. Так много всего в один вечер. Ты сама сказала: утро ведь вечера мудренее?

— Ну стели, ложись. Спокойной ночи.

Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла.

Он — слышу — тоже поскрипел раскладушкой и затих.

И вдруг хлопнула дверь.

Вскакиваю — нет Вениамина. Испарился. И чемодана в прихожей нет, и зимнего пальто.

Стою посреди коридора и уже совершенно ничего не могу понять. Что-то ведь надо понять, совсем простое, а не могу.

Господи! Вот рожа-то глупая в зеркале!

И тут вдруг смех меня забирает, остановиться нет никакой возможности. Хожу по квартире и валюсь от хохота.

Валюсь на тахту, набираю Ларискин телефон.

— Лариска! Не спишь?

— Нет. А что ты ржешь? Алло! Чего ржешь, ненормальная? — И сама уже смеется. — Алло! Витамин был?

— Был. И весь вышел. Приходи, будем ликер допивать! — бросаю трубку — и хохочу…

И снова со мной мой сынуля, мой бурундучок, мой солдатик при сабле и доспехах. Мы помирились на всю жизнь. Нам хорошо и весело вдвоем, и солнышко светит, и за окнами плывут осенние поля. Мы едем на электричке в Приозерск к моим родителям, к его бабушке с дедушкой.

Дом на улице Дачной, номер 20, старый наш дом с палисадником, из которого я отчалила в самостоятельную жизнь вот уже двенадцать лет назад. Соседские старушки на лавочке со мной чинно поздоровались. Просовываю руку к щеколде, отпираю калитку, поднимаюсь на крыльцо.

Встречает нас отец, загорелый, моложавый, несмотря на свои шестьдесят пять, старая рубашка хаки без погон вся забрызгана белой краской.

— Это кто к нам явился? Что за солдат, какого полка?

— Здлавствуй, деда!

— Не по форме. Как я учил?

— Здлавию жела… вию!

Антошка взлетает на его сильные руки, отец целуется со мной.

— Витька приехал, мы ремонт затеяли.

Витька, брат, стоит в такой же, как у отца, рубашке хаки, весь заляпанный, с кистью под потолком:

— Привет, чувырла.

— Привет, амбал.

— Детей нарожали, а ума не прибавили, — с укором констатирует отец. — А Витька у нас со вчерашнего дня — капитан!

— Капитану, — достаю я из сумки бутылку.

— Опять навезла? — отец сердится, но тем не менее заглядывает с любопытством в сумку, из которой я достаю гостинцы. — Ну даешь: огурцы! Мать их целую кадушку уже насолила.

— А где мама?

Лицо отца мрачнеет, он ссаживает Антошку на пол.