Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Матерый понял, придется лезть в драку. Силенок у него было маловато, и, начни он раскидывать дерущихся, его хватило бы ненадолго. Он оглядел развороченный когтистыми лапами пятачок, на краю заметил уцелевшего вчера волка, который был гораздо моложе и сильнее его. Глаза молодого горели. Он выжидал удобного момента, чтобы расправиться с Матерым — за ночь посвежел и, понятно, не захотел быть вторым в стае, когда можно стать первым.
Но проучить молодого, дерзнувшего бросить вызов, заодно поставить на место драчунов было положено ему, нынешнему вожаку стаи. Он не стал открыто выцеливать молодого, а только скользнул по нему нестрогим, полусонным взглядом и, когда тот, растерявшись, начал зыркать по сторонам, точно примерился, нащупал ногами сухой крепкий пенек — хорошую опору. Он оттолкнулся, пролетев между дерущимися, сомкнул железные челюсти на загривке соперника, с силой швырнул его наземь. Молодой с рыком шмякнулся на землю.
Все, и стар, и млад, прекратив драку, в недоумении и страхе глядели на поверженного волка, потом, не желая себе такой же участи, притихли.
В этой тишине, еще сильнее тревожа Матерого, настораживая остальных, долетал длинный печальный вой.
Матерый, пробежав какое-то расстояние в направлении логова, замер, крутнулся назад. Не издав ни единого звука, одними глазами приказал стае: ни с места! Отойдя еще, он потерял волков и волченят из виду, прислушался. Было тихо.
Дорога показалась Матерому долгой. Должно быть, потому, что давила глаза непривычная среди бела дня тягучая темень. Неоднократно повторенный вой, пока Матерый бежал, становился все более внятным и какой-то, еще не до конца распознанной неладностью раздражал Матерого. Когда чужак вытянул очередной вой, Матерый остановился. Был он на болотной тропе, как раз в сердцевине болота: слева чужой голос, справа, на утонувшей в кромешных сумерках горушке, логово.
— У-у-о-о-о… — завел плачущим голосом чужак, и Матерый, следя за оттенками воя, вдруг уловил в нем совсем не звериное, не волчье дребезжание. Обман это был, чистый обман. Матерый, попетляв, отыскал ведущую к сосняку тропинку, ударился по ней ближе к голосу.
Матерый чуть не наскочил на того, кто явился сюда неведомо зачем и, имея человеческое обличье, выл волком. Матерый тут же сошел с тропы, неслышно прыгая с кочки на кочку, совершил обходный маневр. Теперь у него было преимущество — он подступал к человеку со спины. До этого человека, прижавшегося внизу, на увале, к толстому сосновому стволу, оставалось совсем немного. Матерый видел, как тот воровато — в кулаке — подносит ко рту огонек, выпускает из ноздрей легкий белый дым.
Внезапно Матерый напружинился. До него дошел знакомый запах ружья. Сердце Матерого сильно заколотилось, ноги подломились, когда память, перебирая известные ей запахи, споткнулась на одном, давнишнем: из этого ружья его ранили.
Человек завыл еще. Голос его, надсаженный, хриплый, летел над болотом, терялся вдалеке слабыми отзвуками.
Неожиданно оттуда, с горушки, где было логово — Матерый не мог ошибиться, — встречь человеческому вою прилетел другой, истинно волчий. Матерый осел на задрожавшие задние лапы — не выдержала волчица!
Человек вскочил, двинулся вдоль болота, зачавкала под ним грязь.
Матерый не растерялся. Была у него запасная, редко используемая тропа чуть в стороне от этой, натоптанной. Мчался он по ней во весь дух. Жарче, чем когда-либо, кинулся в гору, на ходу коснулся лежавшей у вывороченного корня волчицы, очутившись на логове, турнул из него сморенных сном прибылых. Неотрывно карауля слухом болото, Матерый растолкал волчицу, показал глазами на верхнюю, сбегающую к реке тропку. Она с трудом поднялась, пошатываясь, заковыляла. Волчата — недаром ели баранину — довольно бойко завозились у его ног.
Шествие — медлительное, с томительными остановками — началось. Небо, по счастью, хмурнело, тьма становилась непрогляднее. И, как только Матерый привел волчицу и прибылых в стаю, тишина над лесом раскололась.
Первая сухая молния с треском впечаталась где-то за рекой, следом за ней прогремел раскатистый, в несколько колен гром. Потом опять стихло, и в зловещей мертвой тишине стало слышно, как вздрагивают и шелестят листья. Немного погодя на вершины деревьев навалился тугой свежий ветер. Дышать было хорошо, легко, Матерый встретил дождь полусидя; окатный ливень, быстро пробив негустую листву, обрушился на землю, на волков, лежавших вповалку. Жмурясь от удовольствия, Матерый поворачивал голову налево-направо, чтобы быть уверенным, что все в порядке. Он заметил, как из-за мокрого куста выполз молодой, побитый им волк, виновато зыркнув исподлобья, лег рядом с другими — одному, видать, страшно…
Во всем обширном пространстве — в длину полсотни и в ширину километров тридцать — затерялась еще одна живая душа; скоро сутки, как Аркаша Стрижнев неприкаянно бродил по лесу, а перед накатывавшей грозой он уже не шел — едва тащился.
Аркаша еще толком не разобрался, почему его потянуло в лес.
Последние два года все его не устраивало — работа, друзья, все валилось из рук, все катилось куда-то вниз, в пропасть. Его мало интересовало, какие у него получались вещи, истинные или ложные, лишь бы потрафить тем, от кого зависела судьба картины. Ну, а с халтурой то же самое — не подмажешь, не поедешь. Не о такой, однако, жизни мечтал Аркаша, попервости было у него желание протоптать свою, стрижневскую дорожку. Да, поначалу высоко держался — не достать; потом мало-помалу его затянуло, засосало.
Аркаша решился — ушел от всего того, что сулило ему благополучное существование, исключающее какие-либо муки. И чем дальше он отдалялся от прежнего, тем упорнее становилась мысль о возврате. Вот уже два года, как мыкался Аркаша, а то, ради чего он порвал с прошлым, никак не наступало. То и дело возникало в Аркаше предчувствие перемены, которое не давало сделать шаг назад.
Сейчас лес, окружавший художника, затягивался сумраком; Аркаша давно понял, что заблудился и, пока гроза не отшумит и не очистится небо, ему не угадать, где какая сторона света.
И все же дождь, которого Аркаша не ждал, начавшись, не испугал его. Лес, только что черный, придавленный тишиной, внезапно высветился, в нем развиднелось много-много деревьев в чистой девственной наготе, в белых струях дождя.
Аркаша сидел под могучей сосной и вовсе не хоронился от теплых потоков воды — от них замокревшему телу было щекотно, и не более того. С отвагой Аркаша смотрел в небо, хотя то, что он видел, нельзя было назвать небом — сверху падал белый плотный поток воды; струи ливня, должно быть, сшибались еще в выси, и тут, над землей, молочная белизна их и мощь заставляли Аркашу ахать от
