Шатилов — угрюмый, с нахмуренными бровями, из-под которых пытливо поглядывали выгоревшие, почти бесцветные глаза, — в Париже чувствовал себя неуютно, и поэтому Миллер сопровождал его буквально всюду, а на переговорах с генералом Вейганом[29], начальником штаба маршала Фоша, вообще не отходил от него ни на шаг, более того — иногда целиком «перетягивал одеяло» переговоров на себя. В результате все вопросы, с которыми генерал Шатилов приехал в Париж, были решены.

Вечера Миллер старался проводить в кругу семьи — в основном с Натальей Николаевной. Сын их Коля, общительный, со звонким смехом юноша, ставший самостоятельным, старался жить обособленно, в любую удобную минуту — ускользнуть из-под опеки родителей. Время супругам приходилось проводить за шарлоткой — вкусным яблочным пирогом — и чаем по-английски — с молоком. Иногда они играли в карты — в безобидного русского «дурака», а ещё Миллер выкраивал примерно полтора часа для того, чтобы посидеть над различными собственными бумагами.

Наталья Николаевна постарела, чуть подурнела, она старалась регулярно бывать у массажисток и поддерживать себя в форме — удавалось это ей, к сожалению, не всегда — эмиграция и годы брали своё. Миллер, с грустью глядя на увядающее лицо своей жены, вспоминал времена, когда молодость они считали вечной. Как глупы они были тогда...

Он подходил к жене, подносил к своим губам её пальцы:

— Тата, Тата... Моя Таточка.

Что-то нежное, расслабленное возникало в нём, рождало внутри тепло, он вновь целовал пальцы жены и произносил шёпотом:

— Ах, Тата, Тата, как много всего осталось позади.

— Дай нам Бог, Эжен, пережить то, что ждёт нас впереди.

Иногда их разговоры принимали философский характер. Так и в этот раз.

— Знаешь, порой мне очень хочется перемотать время, как катушку, назад, — сказал как-то Миллер Наталье Николаевне, — прожить всё снова и избежать тех ошибок, которые мы сделали.

— Говорят, перед началом Великой войны[30] в небе над Россией появились красные кресты. Небо предупреждало людей, просило не начинать войну, не заниматься убийствами...

— Красные — значит огненные, дьявольские...

— Да.

Миллер вздохнул.

— Если бы мы не допустили двух-трёх крупных ошибок, ставших поворотными, жизнь у нас сейчас была бы другой.

Подоспело время ужина. Прислугу Наталья Николаевна отпустила в церковь. Тихая, болезненного вида женщина, которая вела их хозяйство, собралась исповедаться у батюшки и причаститься, поэтому Наталья Николаевна распоряжалась сама. Она поставила на стол глубокую хрустальную кюветку, накрытую крышечкой.

— Страсбургский пирог. Свежий, час назад из лавки.

Миллер довольно кивнул. Страсбургский пирог — это паштет из гусиной печени, а уж по части паштетов французам нет равных. Может быть, только англичане, но английскую кухню Миллер не любил, она казалась ему пресной, неизысканной, даже немного грубой. У англичан нет ни «фуа-гра» — паштета, сотворённого из печени гусей, больных циррозом, ни крепинетов — голубей и перепёлок, зажаренных на решётках над углями, ни бараньих котлет «помпадур», ни соуса «бешамель», изобретённого взбалмошным маркизом-гурманом, ну а сами названия были будто придуманы для английских блюд, в которые случайно попал песок.

Ужинали вдвоём. Сын Миллеров Николай сидел в это время с друзьями в дешёвой французской забегаловке и литрами дул белое кислое вино, заедал кислятину свежим овечьим сыром и обсуждал мировые проблемы. Впрочем, Коля Миллер и пальцем о палец не ударит, чтобы решить хотя бы одну из этих проблем — не тот характер...

— Какие новости, Эжен? — спросила Наталья Николаевна, намазывая нежный паштет на воздушную слойку — ужин она решила сделать «бутербродным ».

— Пришло письмо из Белграда, от Петра Николаевича Врангеля.

— Что пишет Верховный? — машинально поинтересовалась Наталья Николаевна.

— Верховный сделал мне неожиданное предложение — заменить генерала Шатилова на его посту начальника штаба.

— Вот как? — Наталья Николаевна подняла на мужа удивлённые глаза. — Чем же не угодил Шатилов Петру Николаевичу?

— Честно говоря, не знаю, — ушёл от ответа Миллер, последовал примеру жены — также намазал на булочку толстый слой паштета, сверху полил «бутерброд» майонезом.

Письмо Верховного Миллер перечитал несколько раз. Врангель был недоволен неуклюжими медвежьими действиями Шатилова, который иногда вёл себя, будто забрался в муравьиную кучу, был груб, неповоротлив, не умел в споре найти точное слово и нужный аргумент. Врангель писал о Шатилове, что тот — «умный, отличный работник и горячо преданный нашему делу, но лишён качеств, необходимых для общественно-политической деятельности — тех самых качеств, которыми в полной мере обладаешь ты». Вот такое признание Врангель сделал Миллеру. Миллеру это было приятно.

— И что же, Эжен, ты дал согласие Петру Николаевичу? — спросила у Миллера жена.

— Пока нет... Ещё нет.

— Дай согласие.

Миллер молча наклонил голову, всем своим видом показывая, что завтра же напишет ответное письмо Врангелю.

— Тебя что-то мучает? — Наталья Николаевна пристально вгляделась в Миллера.

— Да, мучает, — признался Миллер, — ситуация в Болгарии. Она очень непростая.

— А что там, собственно, происходит? — наморщив лоб и разом постарев на десяток лет, спросила Наталья Николаевна.

— Местные власти пытаются уничтожить русскую армию. Идёт разнузданная кампания в печати — это раз, и два — все наши соединения ныне распылены на группы по двадцать-тридцать человек и раскиданы по всей Болгарии. Одни здесь, другие там... Но это ещё не всё. Наших людей арестовывают без всякого повода. Были уже случаи, когда убивали.

Совершено несколько массовых увольнений офицеров на заводах и копях.

— Вот тебе и братья-славяне! — не выдержав, воскликнула Наталья Николаевна.

— Болгары выполняют заказ большевиков по уничтожению нашей армии. Это видно невооружённым глазом, Тата. Что же касается любезного предложения Петра Николаевича Врангеля, то у него есть один недостаток.

— Какой?

— Штаб русской армии находится в Сербии, в Сремских Карловцах, и Врангель, естественно, потребует, чтобы я переехал туда.