А бывало и так, что их поднимали среди ночи и гнали на контейнерную площадку – нужно было срочно разгрузить какой-нибудь состав. Все были как чумные, почти ничего не соображали и работали как черти. В барак возвращались уже под утро и, не ложась, тут же отправлялись в столовую, потом на развод и – снова на отсыпку дороги. После ночного аврала никакого отдыха им не давали. Жаловаться и протестовать было некому. Однажды несколько заключённых забузили и получили по трое суток штрафного изолятора. Все жалобы разом прекратились.

Пётр Поликарпович решил не тратить силы на жалобы и бесполезные разговоры. Все те дни, когда он работал за лагерем, он присматривался к местности. Всё пытался представить, как он поднимется на ближайшую сопку и скроется за ней. А дальше? Обмануть конвоиров, пожалуй, и можно (уйти подальше от дороги, улучить момент, когда те не смотрят, и нырнуть в кусты, а там ползком, ползком и – даёшь ходу!). Но что потом? Конвоиры быстро обнаружат пропажу (в лучшем случае через несколько часов). Уйти за эти часы далеко не удастся. Нормальной одежды нет. Продуктов тоже нет. О документах и не думай. Первый же пост остановит и вернёт обратно в лагерь. Срок добавят, в ШИЗО посадят. Бить будут. Да, всё так и случится. Одному бежать никак нельзя. Нужен надёжный товарищ. И нужна основательная подготовка – продукты, одежда, нож, спички. Хорошо бы компас иметь, и карту тоже надо иметь. Где всё это взять? Станешь спрашивать – тут же тебя и продадут… И он с тоской смотрел и на сопки, и на синеющее вдали море, которое стало казаться очень далёким, недостижимым. И сопки тоже были недостижимы, хотя до них было не больше двух километров.

В последних числах мая, вечером, после работы, когда заключённые грелись возле барака на закатном солнышке, к Петру Поликарповичу вразвалочку подошёл невысокий парень с широким плоским лицом и бегающими глазками. У парня были блатные замашки, он всё озирался и говорил отрывисто, едва раскрывая рот.

– Слышь, дядя. Слушай сюда. Только никому не баклань. Хочешь по-быстрому уйти из лагеря? – протараторил на одном дыхании.

Пётр Поликарпович от неожиданности растерялся. Смотрел на парня и не знал, что сказать.

– У тя чё, олень, со слухом плохо? – прошипел парень. Вдруг приблизил лицо. – Меня слушай! Мы тут с корешем решили в сопки уйти. Пойдёшь с нами?

– Я не знаю, – ответил Пётр Поликарпович. – Я не думал об этом.

– Как же, не думал он, – осклабился парень. – А то я не видел, как ты сопки разглядывал. У тебя же всё на лице написано. Эх ты, олень! В общем, так: у нас уже всё готово – тряпьё там, шмутьё, жратвы запасли, можешь не беспокоиться.

– А я вам зачем?

– Да ты слушай! Втроём-то сподручней. Ты, я вижу, человек бывалый. Тайгу знаешь. Я уж всё выяснил про тебя. Ну так что, согласен?

Пётр Поликарпович призадумался. Очень ему хотелось сказать: да, я согласен, бежим прямо сейчас!.. Но что-то его останавливало. Парень ему не нравился. Стоять рядом с ним было как-то неуютно.

– Я должен подумать, – ответил он.

– Ладно, думай, только недолго, – бросил парень и пошёл прочь разболтанной походкой.

На другой день Пётр Поликарпович из последних сил кайлил каменную россыпь в двадцати метрах от дороги. К нему незаметно приблизился заключённый, сосед по бараку. Это был уже немолодой мужчина со спокойным лицом и внимательным взглядом близко посаженных коричневых глаз.

– Я видел, ты вчера с Кузей разговаривал, – сказал он, внимательно разглядывая Петра Поликарповича.

– Ну, было дело, подходил какой-то тип. Так его Кузей зовут? Странное имя.

– Что он тебе говорил?

Пётр Поликарпович хотел было всё рассказать, но удержался. Всё-таки это был не его секрет. О таких вещах первому встречному не говорят.

– Можешь не отвечать, – произнёс мужчина, заметив его колебания. – Я этого мерзавца знаю давно. Он тут всем новичкам предлагает бежать из лагеря. Его специально переводят из барака в барак, он и дурачит простофиль. Тем и пробавляется. Так что смотри не вздумай соглашаться.

Пётр Поликарпович опешил.

– Так он что, с администрацией заодно?

– Я одно знаю: все, кто согласился с ним бежать, ушли на новое следствие, получили по второму сроку. А ему за это – скидка. Ну и вольготная жизнь – здесь, в лагере. Он второй год тут ошивается. Меня ребята сразу предупредили. Только ты не подавай виду, что раскусил его. Скажи, что боишься. Сошлись на плохое здоровье. Да и куда тебе бежать! Ты вон еле на ногах стоишь. Тут и не такие бегали. И всех ловят, новые срока мотают. А бывает, стреляют прямо на месте. В общем, гляди. Я тебя предупредил. – И, не дожидаясь ответа, быстро пошёл прочь.

Пётр Поликарпович с досадой смотрел ему вслед. Обидно было слышать о себе столь категоричное суждение. А Кузя этот выходил совершенной сволочью, так что даже удивительно – как это может быть, чтобы свои своих закладывали! Да не просто закладывали, а предлагали верную гибель! Это не укладывалось у него в голове, несмотря на весь его опыт и знание жизни. Выходит, не всё он знал об окружающем мире, о своей стране и о людях. Когда он был в партизанах, всё было просто и понятно: вот враги, а вот друзья. Врагов нужно уничтожать, а друзей – спасать, пусть даже ценой собственной жизни. Да, так всё и было. Друзей спасали, а сами погибали. Когда попадали к белым – принимали смерть, но своих не выдавали. И ведь всё могло повернуться иначе: белые бы победили, а всех партизан поставили бы к стенке. Одно время Пётр Поликарпович думал, что так оно и будет. Но из отряда не уходил, потому что решил сражаться до конца, но не предавать светлую идею всеобщей справедливости, в которую однажды поверил. Это была его религия, его катехизис, тот стержень, на котором держалось всё. Да, славное это было время! И счастливое. Разве не счастлив человек, всецело поглощённый какой-нибудь страстью? А если эта страсть связана со всеобщим счастьем, с мировой гармонией и окончательным решением всех проблем? За это и в самом деле не жалко отдать свою жизнь! Тогда всё будет оправданно: и мысли, и поступки, и даже смерть. Ну а теперь что? Идеалы растоптаны, смысл жизни утрачен. Против тебя всё! Не только следователи и конвоиры, но и твои же собратья, такие же, как и ты, бедолаги. Как после этого жить? Для чего? Этого Пётр Поликарпович не знал. И оставалось лишь одно: без устали кайлить каменные россыпи, наваливать лопатой носилки и тащить, ссыпать на дорогу, возвращаться обратно и снова кайлить и наваливать, тащить и сыпать – так с утра до позднего вечера, день за днём. Когда так работаешь – час, другой, третий, – наступает такой момент, когда все мысли и тревоги отступают, а в душе поселяется великое равнодушие. Человек становится одушевлённой машиной, почти роботом. Быть может, это и есть тот идеал, к которому стремились устроители всех этих лагерей?

На другой день Кузя снова подошёл к Петру Поликарповичу.

– Ну что, надумал? – спросил небрежно.

– Надумал, – отвечал Пётр Поликарпович. – Я в сопки не пойду.

Парень скривился, как от уксуса.