Такие мысли были в голове у двадцатилетнего конвоира, ровесника октябрьского переворота.

Совсем иное чувствовал годящийся ему в отцы заключённый. Хотя трудно было назвать это чувствами. Скорее рефлексы, обрывки мыслей, бессвязные воспоминания. Пётр Поликарпович шёл и не чуял собственного тела. Его продирал озноб так, что трясло; то вдруг накатывала волна жара, и он покрывался липким потом. Ему мерещились грязные мешки с мукой, вот-вот кто-нибудь огреет по спине и заругается матом. А земля так и ходит под ногами. Линия горизонта то кренится вбок, то вздымается, то ухает вниз. Сверху греет солнце, а с моря несёт сыростью и холодком. Конвоир иногда покрикивал на него, требовал идти быстрее. Пётр Поликарпович напрягался и добавлял ходу, но через несколько шагов почти останавливался – сердце билось так, что не продохнуть. Конвоир ругался с досады, но приклад в дело не пускал. Так ни разу и не ударил за всю дорогу.

Лагерная больница разместилась в длинном приземистом бараке. За бараком растянулись большие армейские палатки, в каждой из которых прямо на земле были установлены сплошные нары с проходом посередине – там были палаты для больных. В такой «палате» могло лежать и двадцать, и сорок человек – смотря как укладывать. Но теперь, в начале мая, в палатках было просторно. Пик отравлений и желудочных расстройств ещё не наступил, обмороженных и простудившихся тоже не наблюдалось. Петра Поликарповича завели в такую палатку и указали место, на которое он сразу лёг. Но перед этим его допрашивал фельдшер – отёчный дядька со злым лицом. Он буравил его взглядом и задавал вопросы с таким видом, что отвечать не хотелось.

– Что у тебя болит? – спрашивал отрывисто.

– Да вот живот второй день крутит. Проносит начисто.

– Воды, поди, напился. Или сожрал чего с земли. Ты давно в лагере?

– Третий день. Из Иркутска привезли.

– Из Иркутска, говоришь…

Фельдшер подумал секунду, потом взял больничный бланк и стал его заполнять.

Последовали обычные вопросы: фамилия, статья, срок, год рождения. Голос уже не был грубым, а только лишь усталым. Пётр Поликарпович старательно отвечал, понимая, что от этого человека зависит многое. Если он сейчас скажет, что Пётр Поликарпович ничем не болен и должен немедленно идти обратно на работу, тогда он упадёт на пол, и пусть с ним делают всё что хотят, хоть и стреляют. Он никуда не пойдёт.

Но фельдшер ничего такого не сказал. Заполнив бланк, поднял на Пеплова взгляд.

– Сейчас тебя проводят в палату. Там есть санитар, он тебе всё объяснит.

Пётр Поликарпович поднялся, руки его задрожали.

– Спасибо…

Фельдшер отмахнулся.

– Не за что благодарить.

Санитар в грязном рваном халате сопроводил его до места. Там его принял другой санитар – неразговорчивый пожилой мужик, никак не похожий на санитара, но тоже в халате и с какой-то доской в руках. Подойдя ближе, Пеплов рассмотрел, что это кусок фанеры, испещрённый какими-то знаками. Мужик спросил его фамилию и сделал пометку на своей доске. Потом внушительно произнёс:

– Как срать пойдёшь, обязательно позови меня. Понял? Без меня на толчок не ходи. Я должен твоё говно зафиксировать. – И он постучал пальцем по своей доске. – Если не позовёшь, я тебя отсюда выгоню как симулянта. В карцер тебя посадят.

Пётр Поликарпович согласно кивнул, присовокупив:

– Хорошо.

После этого его подвели к нарам, где он смог наконец-то прилечь. Матраса не было. Зато дали суконное одеяло и плоскую подушку, набитую какой-то трухой. Пётр Поликарпович спросил таблетку, но встретил такой взгляд, что охота спрашивать пропала. Молча лёг на нары и укрылся одеяльцем. В палатке было холодновато. В конце прохода стояла железная печка, сделанная из двухсотлитровой железной бочки. Внутри тлел огонёк. Больные – человек пятнадцать – недвижно лежали на нарах головой от прохода. Все были с головой укрыты одеяльцами. Разглядев всё это, Пётр Поликарпович повернулся на бок и тоже натянул на голову одеяло. Даже если только на этот день он получит освобождение – одно это казалось ему огромным счастьем. Больше чем счастьем! Это была сама жизнь, подаренная ему судьбой, когда казалось, что всё кончено.

В тюрьме Пётр Поликарпович научился спать в любых условиях, днём или ночью, при свете или в темноте, когда вокруг галдят или дерутся и когда тишина. Это ему было всё равно. И сейчас он уснул тотчас, как только закрыл глаза и расслабился. Хотя назвать это сном было трудно. Скорее – обморок, малая смерть, когда ты будто выпадаешь из окружающего мира, ничего не слышишь и не чувствуешь. Временами сознание словно бы возвращалось, но и тогда он почти ничего не понимал, а только ощущал своё отяжелевшее тело, чувствовал твёрдые доски под собой, а ещё – холод и неудобство. Но все чувства тут же гасли, и он проваливался в спасительное забытьё. Так он проспал остаток дня и всю ночь.

Утром его грубо растолкал санитар.

– Ты что, русский язык не понимаешь? Я же тебе вчера наказал позвать меня, когда пойдёшь на толчок!

Пётр Поликарпович разлепил веки, приподнял голову.

– Чего тебе?

– Вставай давай, фельдшер тебя зовёт. Анализы требует. А тебе предъявить нечего. И мне за тебя попадёт. Давай двигай ходулями.

Пётр Поликарпович поднялся, повёл вокруг себя мутным взглядом, припоминая вчерашние события.

– Ладно, сейчас встану.

Санитар отвернулся.

– И кой чёрт тебя сюда привёл…

Через несколько минут Пётр Поликарпович сидел на стуле перед фельдшером. Тот, кажется, и не уходил никуда, по-прежнему сидел за столом и был так же хмур и тёмен.

– Ну что, – начал фельдшер глухим голосом, – наврал насчёт поноса. А? Сейчас вот отправлю тебя в штрафной изолятор, узнаешь тогда, как обманывать.

Пётр Поликарпович опустил голову.

– Не врал я. Все видели, как я в кусты бегал.

– Бегал он. А тут почему не ходишь? Что я должен писать в твою карточку?

Пётр Поликарпович задумался.

– Я не знаю. Кажется, я вставал ночью, ходил в уборную. Плохо мне было, ничего не соображал.

– А теперь хорошо?

– Теперь тоже плохо. Слабость. Еле ноги держат. Санитар ваш спал ночью. Я его будить не стал. Думал, утром всё запишем.

Фельдшер помотал головой. Взял в руки амбулаторную карту Пеплова и смотрел на неё несколько секунд. Потом вздохнул и молвил:

– Ладно, чёрт с тобой. Дам тебе ещё один день. Иди сейчас на своё место, а к обеду чтобы был у меня анализ. Вечером решим, что с тобой делать.

Пётр Поликарпович медленно выпрямился.

– Спасибо.

– Всё, иди.

Пётр Поликарпович вернулся в палатку. Санитар выдал ему завтрак: чёрную горбушку хлеба и жидкую кашицу в алюминиевой миске. Пётр Поликарпович тут же съел кашу, а хлеб спрятал за пазуху. Лёг на нары и стал отщипывать по кусочку и медленно жевать. Крошки растворялись во рту без остатка, хлеб казался необычайно вкусным. Кажется, он мог бы съесть зараз несколько булок, а если б дали каши, то съел бы целое ведро! О мясе и о яблоках он и не мечтал. Передние зубы сильно качались, а дёсны распухли и кровоточили. Но о зубах он думал меньше всего. Без них даже лучше – не болят, и ладно. Совсем другое дело – живот. Стоило проглотить кашу, и опять скрутило. Вспомнив наставления фельдшера, Пётр Поликарпович направился к санитару.