Он пришел к ней в полдень и, зная, что им обоим нужен был этот разговор, спросил напрямую:

– Неужели ты не хочешь остаться?

Она хотела остаться – страстно, упоительно хотела; хотела до одури, до беспамятства. Но вся ее жизнь, ее долг, ее спасение оставались на Островах. И она молчала.

И слезы подступали к ее горлу.

– Ты сможешь писать мне…

Разум предавал его, серые глаза были измучены – будто кто-то проткнул их иголкой и выпустил из них жизнь. Вены на крепкой шее и больших руках вздулись, губы страдальчески поджимались… отныне он не мог совладать с собой.

– Останься… Прошу тебя, останься!.. Богами молю…

Он пришел к ней в полдень, он подошел к ней со спины, обхватил руками ее талию и поцеловал в шею. Он был такой теплый. Он молчал – слышалось только его участившееся дыхание. У них не было ничего – ни силы, ни власти, ни будущего. Ничего, кроме оголенных чувств и сумасшедшей, необъяснимой искренности.

Любовь. Он в первый раз подумал о любви. Любить каждое мгновение жизни. Ее.

Ее ногти впились ему в ладонь.

– Ты знаешь… как мне сейчас тяжело. Я не смогу предложить большего.

– Но я люблю тебя! – прошептал он.

Он пришел к ней в полдень, и она больше не сдерживала рыданий.

Он пришел к ней в полдень, и что он мог? Только сжать объятия сильнее.

– Люблю безумно и нечестиво… но каждый грешник должен исповедаться. Прости меня! За это и за то, что я не могу успокоиться… с тех пор как увидел в тебе этот щекотливый огонь. За то, что не знаю, что будет со мной, когда ты уедешь. Если тебе станет хуже, а меня не будет рядом… как мне жить дальше? Ведь я так неосторожно люблю тебя…

…так неосторожно. Последние слова Матье Деверо плясали в памяти Кайхесши, и каждое из них было волнорезом. На каждое это слово – будь оно даже вырвано из фразы – налетало сердце. Чтобы, рассекшись, соединиться и вновь устремиться на губительную скалу.

Безжалостно. Бесконечно.

* * *

Хитрец нашел нас в Найтерине вскоре после того, как старый «Мирянин», переделанный в середине века из парусника в винтовой корабль, отправился в недолгое путешествие из одельтерского порта «Жермен», что в приморской провинции Руар, в главный порт Ашш-Сетесс. И как ни старался Император Одельтера, чуть ли не собственной грудью заслонявший Ядовитым дипломатам путь, большая часть из них вместе со своей свитой – слугами, магами и референтурой – отправилась домой.

Формальные процедуры выполнялись в последний момент: так было легче избежать деланых затруднений или перехвата документов со стороны одельтерских властей. Тейенсс Таш'Усс лично договорился с капитаном судна о внеплановом рейсе. Билеты оформлялись в условиях строгой секретности: паспорта всех отбывающих были собраны за день до отплытия и отправлены с ответственным человеком в специальное портовое отделение в Руаре.

Ресильену де Брольи досталось лишь письмо из Ассоциации с просьбой не удерживать, если тот желает лучшего, дипломатов силой. Увы, когда в мире существовало сразу несколько империй, Одельтеру невозможно было диктовать свои условия. Секретариат Судей возвещал также о своей готовности приставить к расследованию дела сгоревших женщин собственных наблюдателей.

Последние события вылились в Стране Господ в пикет голодных и недовольных, высыпавших на главную площадь Найтерины. Они вынесли с собой транспаранты с надписями «Почему мы слабеем?», «Когда это закончится?» и «Олухи у власти!». Правда, протестующие успели всего лишь пару раз потрясти табличками в воздухе, прежде чем были вероломно разогнаны силами полиции. По столице прокатилась волна арестов, и освещение в допросных не затухало еще несколько дней.

Хитрец нашел меня в Этидо 16 ноября 889 года, в тот момент, когда я ехала к модистке за теплым пальто. Он долго выслеживал меня и на одном из поворотов запрыгнул в экипаж. Выглядел Хитрец мрачнее самой темной ночи в году.

Я крикнула извозчику, чтобы тот не пугался, ибо новый пассажир – это приятель, которого я собиралась забрать по дороге. Тот неслышно, но мерзко ухмыльнулся, подумав, что это непременно мой любовник, и я отчетливо почувствовала это. Подумать только, ведь он, маленький извозчик, участвовал в большом светском скандале! Серая и скучная жизнь его заиграла новыми красками.

Твердо решив, что этот тип станет единственным, кто сегодня осмелился усмехаться при мне и ерничать, я вперила испытующий взгляд в Фойерена. Молчание мое оказалось выразительнее любого вопроса, и курьер счел нужным оправдаться.

– Я же должен зарабатывать на хлеб и развозить послания, – заявил он таким сильным и низким голосом, что в нем почти невозможно было узнать прежнего Хитреца.

– А удосужиться нас предупредить? – напала на него я. – Мы думали, что ты выдал нас, и я, черт возьми, собиралась придушить тебя шнурком!

– Незнание – ваше алиби, – с горячностью бросил спутник – и крикнул извозчику о том, что мы меняем маршрут.

Теперь мы ехали к отелю мадам Делорм.

Большую часть времени, что он проводил подле нас, месье Алентанс был сдержан, но теперь лейтмотивом его настроения была ярость, которая прорывалась наружу сквозь все баррикады из этикета и хорошего тона. Так мы и ехали по заиндевевшим улочкам Этидо: недоброжелательно настроенная княгиня и неизвестно чем раздраженный Хитрец.

Причина его раздражения открылась мне двадцатью минутами позже, когда Годелива открыла дверь и, пригласив нас в апартаменты, предложила чаю. Ассимилировавшись с мирской жизнью Найтерины, бывшая Архимаг стала выглядеть и чувствовать себя куда лучше – хотя, конечно, опытные врачи говорили бы здесь о влиянии психосоматики. Далекая от расследований, чародейка пребывала в спокойной уверенности, что Хитрец напал на след преступника, укравшего способности Ядовитых магов, и тотчас же пустился по нему, – и потому совершенно побледнела, когда Алентанс поведал об истинных причинах своего отсутствия.

– Это не мой выбор, но я не могу отказать. Прости меня, Годелива, – сказал ей Фойеренгер, неосознанно разрушая ногтями прекрасную, цвета пряного эля, обивку кресельной ручки. – Если сможешь, прости.

Лицо и шея Годеливы вмиг окрасились в густой красный, а выражение лица стало напоминать страдальческие мины латунных голов, которыми иногда украшают интерьер мистически настроенные горожане.

Дрожащая рука ее отставила расписную фарфоровую чашечку. Чародейка подскочила к Хитрецу, и мгновением позже громкий звук пощечины поразил пахнущую шеллачной политурой[55] тишину. На щеке Фойерена тут же налилась отметина, но он лишь склонил голову, даже и не думая защищать себя.

– Мерзавец! – издала хриплый вопль Годелива. – Подонок!