— Именем государыни… — надрывно сипел Трубецкой. — Именем государыни ты, супостат… — дальше мысль не шла, словно заело, только сопение и треск рвущейся ткани.

Бестужев с силой оттолкнул Трубецкого, тот с размаху сел на стул, сжимая в руках вожделенный муар и косой синий крест с великомучеником Андреем.

— Никита Юрьевич, будет вам… — укоризненно произнес граф Бутурлин, делая шаг вперед.

Далее граф по всем правилам прочитал бумагу о снятии с канцлера всех полномочий и аресте его с содержанием под усиленным караулом в собственном дому.

Бестужев чуть заметно кивнул, он был абсолютно спокоен.

— А далее? — спросил он удивленно, когда текст вдруг кончился — кургузый, как заячий хвост. — Какие мои вины, перечислите.

— Ваши вины, — важно сказал Бутурлин, — вскрыты будут по мере следствия.

— Это само собой. Но ведь безвинного-то арестовывать нельзя. Эх, Александр Борисович, — усмехнулся канцлер, — без меня и бумагу по форме составить некому.

Это он хорошо сказал, обидно. Трубецкой вскинулся было гневливо, даже руку вперед выкинул, незаметно стоящий в стороне Шувалов-старший дернулся щекой, кивнул, и тут же дверь в соседнюю комнату с шумом распахнулась. В помещение Конференции живо вбежал отряд солдат под предводительством гвардейского капитана. Они окружили Бестужева. Канцлер кивнул всем присутствующим и удалился, сопровождаемый лязганьем шпаг и шумом передвигаемых кресел. Солдаты словно нарочно создавали шум, чтобы подчеркнуть важность происходящего.

— Вот гусь! — проскрежетал Трубецкой. В короткой этой реплике была не только недосказанная ненависть, но и признание если не заслуг, какие у этого мерзавца могут быть заслуги, то некоторого бесстрашия арестованного.

— К делу, господа сенаторы, — важно произнес Петр Шувалов, — мы должны обсудить.

— В понедельник обсудим, — перебил брата глава Тайной канцелярии и пошел в угол комнаты, где неприметно сидел в кресле Иван Иванович. — Донеси до государыни — свершилось, — произнес он пышно, размашисто.

— Донести-то донесу, — озабоченно отозвался брат, — вот к добру ли?..

В доме Бестужева, как и было оговорено бумагой, его ждал полный караул, то есть на каждой лестнице, за каждой дверью. Свечей в доме не зажигали, поэтому присутствие солдат можно было определить только по невнятному сопению да по густому духу — пахло казармой. «Господи, ведь их всех надо будет кормить», — обиделся вдруг экс-канцлер.

— Я могу пройти в библиотеку? — бросил он в темноту.

— А как же? — отозвалась она бархатным тенором. — Теперь вам только в ней и жить..

— Я хочу видеть жену.

Прошелестел женский шепот, кажется, горничной:

— Ах, ваше сиятельство, соснули они. Сильно плакали, а теперь соснули. Будить?

— Нет. Свечей в библиотеку.

Алексей Петрович удобно сел в кресло, пододвинул к себе шандалы, чтоб светили и с левой, и с правой стороны, и взял том «Древней истории, сочиненной чрез г. Роллена…». На сей раз перевод господина Тредиаковского показался ему не только сносен, но и вполне приличен.

На февраль при дворе были назначены три роскошные свадьбы. Фрейлины Ее Величества венчались с великолепными кавалерами, в числе которых был и любимец Екатерины Левушка Нарышкин. Голова его настолько была занята предстоящей свадьбой, так всем надоел разговорами о достоинствах девицы Закревской, так много мечтал «о предстоящем счастии» и немалом приданом, что когда он утром, таинственно блестя глазами, передал маленькую записку, то Екатерина решила, что писулька имеет отношение к свадьбе — какой-нибудь счет, и досадливо сунула ее в карман. Последнее время Левушка стал ей надоедать своей болтливостью, бесцеремонностью, а также тем, что совершенно нельзя было понять — кому же он служит на самом деле.

Левушка проследил, как записка исчезла в складках парчовой, висевшей у пояса сумки, потом щелкнул пальцами и сказал выразительно:

— Я бы на месте ее высочества прочел сию записку сейчас же. Это сокол ваш пишет.

— Понятовский?

— …про ворона, который в беде.

Записка гласила: «Пользуюсь этим путем, чтобы предупредить вас, что вчера вечером граф Бестужев был арестован и лишен всех чинов и должностей, и с ним вместе арестованы Елагин и Ададуров».

— Что?! — воскликнула Екатерина, не веря.

Левушка развел руками, на этот раз он был совершенно серьезен — ничего дурашливого. Екатерина еще раз перечитала записку. Ей стало страшно. Арест двух помощников Бестужева и ее друзей говорил, как близко все это касалось ее самой.

— Я откланиваюсь, — Левушка шаркнул ногой. — У меня завтра венчание с утра.

— Погодите, — она схватила его за руку.

— А вечером бал. Мне силы надо копить, а я бегаю по чужим делам, — он опять впал в дурашливый тон и пританцовывал от нетерпения.

Екатерина насупилась.

— Еще успеете. Рассказывайте, что при дворе болтают. Из-за чегоарестовали Бестужева?

— Помилуй бог! Вы и сами это знаете! Он же всем мешал. Он же всем графьям Шуваловым оскомину набил, Воронцову все мозоли оттоптал, — веселым шепотом сказал Нарышкин. — А рассказывают так… Будто бы французский посол Лопиталь получил депешу от своего короля, пошел с этой депешей к вице-канцлеру Воронцову и сказал: «Если вы не арестуете графа Бестужева, мы больше не союзники».

— Этого не может быть, — заметила Екатерина.

— Не может, так не может. Дело еще осложняется тем, что Апраксин с армией отошел на зимние квартиры.

— Но ведь Кенигсберг взят, — чуть ли не со слезами воскликнула Екатерина. — И потом, какое отношение Апраксин имеет к Бестужеву?

— Так ведь они дружки. Арестовали Апраксина, жди, что арестуют Бестужева. Вот и дождались.

— Апраксин с Петром Шуваловым дружки.

— Ошибаетесь, Петр со Степаном родственники, — рассмеялся Левушка, намекая на связь Шувалова с дочерью Апраксина. — А впрочем, все это вздор и сплетни, — добавил он уже серьезно. А вот Бестужева жалко. Тут я с вами совершенно согласен.

Екатерина поняла, что больше ничего не добьется, и живо представила, как Левушка выходит из этой комнаты, встречает кого-нибудь из… ну, скажем, шуваловского круга. Интонации будут те же — доверительно-искренние, только слова другие:

— Канцлер-то? Негодяй! Тут я с вами совершенно согласен — и нечего его жалеть!

Поговорить бы… но с кем? Муж не любит Бестужева. С ним обсуждать эту проблему бесполезно. Хорошо бы увидеться с Понятовским, но она боялась и думать об этом. Раз арестовали Ададурова, то дело может касаться манифеста о престолонаследии, он косвенно также касался до этого. Весь ее кружок под угрозой. А Елагин? При чем здесь Елагин? Страшно думать, что он был другом покойного Репнинского. А может быть, не другом, но что-то их связывало… Похоже, стоит поговорить с этой девчонкой, фрейлиной Репнинской. Но что она может сказать, если ничего не знает? И писем у нее нет. О, какая мука!