Возьмем, к примеру, стих, который предсказывает, какой из двух великих имперских народов победит в великой войне.

В предположении, что Бог благоволит к делу римлян и что их судьба имеет воистину космическую важность, нет ничего отличного от собственного неувядаемого самомнения римлян. В Коране тоже можно заметить слабое эхо боевой трубы Ираклия, поднимавшего империю на бой. «Тебя спрашивают о Двурогом»31 – по-арабски «Зю-ль-канейне». Это – титул великого правителя, который дошел до края земли и построил там ворота из железа, облицованные бронзой, тем самым пленив волнующиеся орды Гога и Магога. Для мучимых мыслями об апокалипсисе римлян эта биография указывает только на одного человека, тем более во время правления Ираклия. Александр Великий, покоритель персов, тюремщик Гога и Магога, – в последнее время его имя было на устах у всех христиан. Среди триумфов и унижений великой войны против Ираншехра римские пропагандисты неоднократно тревожили его память. В 630 г., когда Хосров наконец был свален и Ираклий готовился войти в Иерусалим, в Сирии стали рассказывать сказочную историю, явно написанную на злобу дня и изображающую Александра32. Великий завоеватель, если верить ей, не только достиг места, где заходит солнце, и окружил стеной Гога и Магога. Кроме этого, он еще предсказал, что в конце времен власть христианской империи распространится на весь мир – до самых краев. Обнадеживающая новость для Ираклия, надо только, чтобы все ее правильно поняли. Александр в этой сказке поклялся идти в Иерусалим и взять с собой серебряный трон, «так чтобы Мессия, когда придет с небес, смог сесть на свой царский трон, и его царство продлится вечно»33. Не самая тонкая параллель с Ираклием и его ношением Истинного Креста, но зато громкая. А то, что рассказ о Двурогом в Коране создан непосредственно по ее образу и подобию, показывает меру ее эффективности как прославления входа императора в Иерусалим. Сюжет, образы, даже отличительные черты героя – рога – все идентично34. Значит, здесь возможна точная датировка сегмента Корана. Но все же, несмотря на все сказанное, история о Двурогом показывает лишь следы ее происхождения из римской пропаганды 630 г. В ней определенно ничего не осталось о пророчестве Александра о том, что Новый Рим унаследует мир и Христос придет снова. Вместо этого ее представление о последних днях мира – с набегами Гога и Магога и драматической материализацией ада – обрело черты, не относившиеся к определенному времени: ничего откровенно христианского и римского.

В книге, воистину одержимой перспективой уничтожения мира, многочисленные прочие предсказания конца света другие:

В этом видении нет ничего, указывающего на то, что оно вызвано каким-то определенным настроением или кризисом. Скорее наоборот: ясное и грозное послание Корана – что грешные стоят в тени вечного наказания, а те, кто угнетал слабых, ответят перед Господом за свои преступления в «день Воскресения»36, обладает глобальным резонансом. Тем не менее настойчивость, с которой пророк доводит до сознания людей эти предостережения и предлагает своим последователям готовиться к Судному дню, предполагает, что у него есть основания опасаться его неизбежности. Мухаммед, как показывает его знакомство с пропагандой Ираклия, осознавал, что по Ближнему Востоку идет огненная буря. Тень облака пепла, повисшего над мобедами Ктесифона, монахами Константинополя и раввинами Тивериады, пала и на пророка. Ужасы и беспорядки века достигали его не в виде далеких неправдоподобных слухов, а были достаточно близко – звучали в ушах. Коран, исполненный страха перед яростью Господа и ничтожностью человечества перед всемогуществом, которое может обратить весь мир в пыль, как это было свойственно тому времени, с презрением относится к концентрации на конкретных событиях – будь то чума, уничтожившая треть населения Ближнего Востока, или война, которая не прекращалась десятилетиями.

«Для каждого народа свой срок: когда наступать будет срок для них, тогда ни замедлить его, ни ускорить они не смогут даже на какой-нибудь час»37. Глядя под таким углом зрения, бедствия, потрясавшие империи Персии и Нового Рима, не были чем-то исключительным. Взгляд Мухаммеда на агонию собственного поколения различал в подъеме и падении великих держав всего лишь непрекращающееся движение песчинок под действием ветров пустыни. С самого момента творения человечество больше всего волновали не превратности истории, а вопрос одновременно вечный и срочный: как различить добро и зло? Вот почему на страницах Корана изображены не цари и императоры, а пророки. Мухаммед стал только одним из длинной череды посланников Бога, которые должны были призвать людей к раскаянию. Тогда зачем, если истины, которые раскрывают пророки, неизменны, уточнять, когда или где они жили? Бог, и только он один, «вернее всех знает… у Него тайны небес и земли»38. Фигуры, даже из недавнего прошлого, были интересны Мухаммеду только оторванными от окружения, лишенными всякой индивидуальности. Так, например, когда семь спящих из Эфеса появляются в откровениях пророка, который хвалит их – юношей, «веровавших в Господа своего»39, он не упоминает ни Эфес, ни то, что их было семь, ни даже то, что все они – христиане. Как в случае с Двурогим, так и с людьми из пещеры, нити, взятые из богатого гобелена римской фантазии, были вплетены в совершенно другой узор.

Нет, конечно, далеко не со всеми нитями можно поступить подобным образом. Мир – и Мухаммед это, безусловно, отлично знал – является разнообразным и полным ошибок. Верующим надлежало охранять его. Суровое и грозное предостережение – пророк не уставал его повторять. Здесь, в осознании того, что существует только один истинный Бог, но многие разные веры утверждают, что понимают его, заключалась главная причина невралгии века. Ничуть не меньше, чем раввин тревожится из-за минимов, а епископ раздражается из-за еретиков, Мухаммед был потрясен разнообразием народов, населяющих мир, и их верований. Приверженцы некоторых из них, такие как мушрик и огнепоклонники-зо-роастрийцы, явно пребывали за пределами дозволенного40. А как насчет иудеев или, скажем, христиан? «Кто отвергает веру в Бога, ангелов Его, в писания Его, в Его посланников и в последний день, тот заблудился крайним заблуждением»41. При такой мерке (и сам Мухаммед, судя по всему, испытывал немалое неудобство, понимая это) немногое отделяло раввина или монаха от mu’min’– мумин – верующего. В какой-то степени все многочисленные утверждения пророка, касающиеся евреев и христиан, мелькающие на страницах Корана, больше всего напоминают затянувшиеся мучительные томления. Тора и Евангелие временами объявляются «руководством людям»42, посланным с небес, а те, кто почитают их, – «книжниками». Иногда евреи с кровожадной яростью проклинаются за предательство, а христиане – за приписывание сына Богу. Подобное напряжение не являлось новым. Оно отражало ту же смесь восхищения и ненависти, которая характеризовала отношение евреев и христиан друг к другу в первых веках христианской эры. Возможно, напиши христианин книгу о евионитах и марионитах в годы, предшествовавшие Никейскому собору, в ней отразились бы такие же терпимость и враждебность к евреям, как в Коране. Мухаммед, стараясь решить, где провести границу между учениями его и «книжников» и насколько высокими сделать барьеры и сторожевые башни, боролся с проблемой, которая была намного старше, чем он сам.