Макс бросил мне подушку. Я подошла к сидящему доктору Розену и протянула подушку ему, а он пристроил ее наподобие фигового листка. Я встала на колени, потом опустилась на ягодицы. вытянула ноги так, чтобы они были перпендикулярны его телу. Он согнул левое колено, чтобы оно поддерживало мою спину, а правое образовало мостик над моими вытянутыми ногами. Меня все еще трясло, руки и ноги подергивались.

– Дышите, – велел он.

Я вдыхала до тех пор, пока не начало казаться, что моя грудь сейчас взорвется. Медленно выпустила воздух, молекулу за молекулой. Дрожь все продолжалась, но уже не с такой силой. Волна стыда за то, что я опять в этой комнате с очередной неудачей в загашнике, захлестнула меня. Я не сопротивлялась. Не пыталась мысленно бороться с ней или запугивать себя мыслями о смерти в одиночестве. Доктор Розен обнял меня. Я позволила.

Через пару минут я положила голову ему на плечо. Он приобнял меня за спину и привлек ближе. Я зарылась лицом в его рубашку, как ребенок, и начала раскачиваться, туда-сюда. Он мягко похлопывал меня по спине. Я продолжала раскачиваться.

Группа продолжала работать как обычно: Лорн поведал очередную историю о своей бывшей жене, а Макс рассказал что-то о документах, поданных его дочерью в колледж. Они все были здесь, а я была далеко отсюда – я была ребенком, малышкой, младенцем. Когда доктор Розен говорил, я ощущала вибрацию его гортани кожей головы. Я держала глаза закрытыми, но, когда они время от времени на миг приоткрывались, видела часы доктора Розена, ботинки Макса, потертый ковер. Прошло двадцать минут. Потом еще двадцать.

В какой-то момент доктор Розен сказал:

– На этом сегодня остановимся.

Мы так и сидели на полу, а сеанс закончился. Я открыла глаза и выпрямилась. Мышцы бедер затекли, и я не была уверена, что смогу самостоятельно встать. Макс ухватил меня за одну руку, Брэд за другую. Я поднялась и присоединилась к кругу.

Чтобы помочь мне пережить Брэндона, доктор Розен дал два предписания: осознавать свои чувства в любом месте, в любое время и не совершать никаких поступков, требующих защитных очков. Я согласилась и решила, что на этот раз буду одиночкой иначе. Приму и буду исследовать. Откажусь от истории о том, что одиночество означает смертный приговор или неизлечимую болезнь. По вечерам я сидела на диване и смотрела на очертания Чикаго. Когда чесались руки швырнуть что-то бьющееся, я звонила Рори, Лорну или Патрис. Я ползла сквозь одиночество на эти знакомые голоса, которые сулили утешение.

Однажды ночью тишина и неподвижность навалились душно, как проклятие, а никого рядом не было. Я расхаживала из спальни в кухню, потом снова в спальню, где стояла в дверях, глядя на постель и представляя, как призраки Джереми, Стажера, Алекса и Брэндона нависают над одеялом. Прощайте, прошептала я, а потом пошла, села к ноутбуку и стала просматривать мебельные магазины, ища новую кровать. Мне нравился этот символизм – новая кровать для новой главы жизни, что бы она ни содержала. Даже если бы содержала только меня.

Клик. Клик. Клик.

И вот я стала новоявленной владелицей кровати с изголовьем, тяжелого, резного чудовища из светлого дуба, которое должны были доставить через две недели. Теплый порыв победного чувства заставил меня вскинуть в воздух кулак. Я мечтала об этой кровати для моей помолвленной младшей кузины в ту ночь, когда расчленила медвежонка доктора Розена, но теперь захотелось ее себе.

Должно быть, молва о моем новом зароке распространилась каким-то космическим чудом, поскольку приглашения посыпались градом. Хочу ли я пойти на концерт кантри-группы, о которой слыхом не слыхивала, с коллегой с работы? Хочу ли я сопроводить Нэн в магазин, ей нужно купить дилдо на замену? Как насчет посмотреть черно-белый фильм Престона Стерджиса в старом банке, превращенном в кинотеатр, в десяти милях к западу от Чикаго? Да, да, да. Я участвую. Я жива. Я существую.

В День президентов – февральским морозным утром – я проснулась в мареве стыда и гнева. Руки сжались в кулаки, в голове стучал пульс.

Вот оно. Вот где я сорвалась с уступа. Мы с Брэндоном должны были ехать в Нью-Гэмпшир на свадьбу – если бы остались вместе, там бы сейчас и были. Брэндон, наверное, повез туда Марси, и они занимаются сейчас… чем там можно заниматься, в Нью-Гэмпшире в середине февраля? Собирать кленовый сок для сиропа? Заниматься подледным ловом? Трахаться у костра? Передо мной тянулся пустой день: офис закрыт, а у меня никаких планов, кроме группы. Приближающиеся выходные и праздники всегда были моей погибелью. Я едва могла дышать. Чтобы отделаться от отчаяния, я зашнуровала кроссовки и вышла на улицу.

Небо еще было чернильно-серым, температура колебалась в районе минус двенадцати. Корка льда затянула тротуары, так что я побежала по проезжей части. Воздух был таким холодным и разреженным, что на дыхание требовались дополнительные усилия. К тому времени как я добралась до тропы вдоль озера, солнце уже вставало над полузамерзшей водой. С каждым шагом дыхание вырывалось облачком белого пара. Эта пробежка граничила с самобичеванием – со всех сторон меня окружал замороженный мир – но я решила: если в ближайшие две минуты увижу еще одного бегуна, то продолжу бежать. Если нет, сяду в такси и посижу в кофейне за углом от офиса доктора Розена, пока не настанет время идти в группу.

В полумиле перед собой я заметила одинокую бегунью в зеленой куртке и последовала за ней, как за Полярной звездой.

Левая нога, правая нога, вдох.

Левая нога, правая нога, выдох.

Вперед, за зеленой курткой. На зеленый свет. Давай, давай, давай!

Когда солнце полностью выкатилось из-за горизонта, я остановилась посмотреть, как пылающий, дерзкий кулак возносится из озера Мичиган. И в ответ ему вскинула свой. Поворачивая за поворот, где Уокер-драйв встречается с Лейк-Шор-Драйв, я остановилась, уперлась руками в колени, стараясь замедлить дыхание. Что-то происходило. Все мое тело казалось необъяснимо теплым – изнутри.

Потом, глядя на этот кулак, сотканный из света, я услышала голос. «С тобой все хорошо». Я обернулась через плечо. Никого. Чей это голос?

Нос начал леденеть, так что надо продолжать бег. Мой темп вырос вдвое. Скорость спокойной капитуляции. Со мной все хорошо, со мной все хорошо, со мной все хорошо – с каждым ударом сильно бьющегося сердца. Это было откровение. И не последнее. Моя «хорошесть» не принадлежала Брэндону – равно как и никому другому. Даже доктору Розену. Он не мог сделать меня «хорошей». Все, что он мог сделать, – это являться на сеансы и свидетельствовать все безумные выходки, которые составляли мою личную жизнь, предлагать подержать меня, когда боль грозила меня сломать. Со мной было все хорошо – или достаточно хорошо – впервые за всю жизнь. Потому что я так сказала.