Из принесенного Пургиным пакета Маша достала и выставила на стол литруху водки. Разложила по тарелочкам ломти осетрины, буженину, икру, соленья. Тоже все просто и незатейливо, никаких суши да карпаччо, естественный и натуральный продукт.

Разговор плавно тек за столом. Осоловевший от еды, уставший от долгого перелета Пургин говорил все медленнее, подливать себе в рюмку не забывал. Маша ради приличия тоже выпила с ним пару рюмок, каждую растягивала на несколько тостов. И все равно голова у нее приятно закружилась. Было вкусно, мило и радостно. Слегка странно и непривычно было: Пургин в Лошках за все годы только два раза у Маши обедал – случайно как-то получилось – и уж никогда с ней вместе водку не пил. Правило имел такое, не разводить панибратства с персоналом.

Маша слушала его и хохотала, резко запрокидывая голову, вытягивая шею так, что туго натягивалась кожа на ключицах. Пургин же все больше мрачнел, и глаза темнели все больше и больше – так перед грозой наливается свинцом тяжелая, хмурая туча. На тучу совсем низко нависли седые, насупленные брови. Пиджак он давно снял, белоснежная рубашка потеряла свежесть, галстук съехал набок и висел распущенным узлом где-то на плече.

Неожиданно Пургин выудил из кармана брюк что-то смутно знакомое, задумчиво завертел в руках. Марии, расслабившейся, не готовой к резкой смене темы, потребовалось время, чтобы узнать в руках у него свои четки. Четки Гавриловны.

Четки эти Маша повесила в салоне любимой «Микры» давно, как только купила машину. Так радовалась тогда, так ей хотелось сделать маленькой машинке что-нибудь приятное, вот и повесила. Вроде бы оберег. Оберег этот со временем стал таким привычным, что она и внимания на него перестала обращать.

– Без-де-лу-шка, – по слогам, нараспев произнес Пургин, – цацка…

– Это четки Гавриловны, это не цацка, – возмутилась Мария. Что он себе позволяет в конце-то концов! Взял без спроса чужую вещь, ценную, крутит перед ней…

– А если ценная, то какого хрена ты ее бросаешь? – свирепо заорал Пургин.

Мария на миг вжалась в стул:

– Да я не бросаю, Григорий Палыч! Я, знаете, на счастье повесила, когда купила машину… Я… Ну, понимаете, люди иконки вешают, а я …

– А что ты? Ты хоть отдаешь себе отчет, что вся твоя сраная машиненка бусины с них не стоит? Ты себе представляешь, что у тебя в машине висит? Или совсем мозги куриные?

– Григорий Палыч, да не кипятитесь вы! Они там давно уже висят, и ничего. Никто же не знает, что они ценные…

– Не, дура ты набитая! Да у тебя машину угонят, а их просто выкинут как барахло какое! Я их снял, а ты даже не заметила! Это, Мария, история наша, нашего отечества история… Родины нашей сраной! Эх, ё…

Пургин махом опрокинул в себя еще рюмку, Марии даже не предложил. Резко выдохнул, успокаиваясь.

– Я тебя как человека просил: продай, Маша! Деньги тебе давал большие, все по-честному, а ты как… как…

Приличное слово у него никак не хотело подбираться. Махнул рукой.

– Ну зачем они тебе? Зачем, если они в машине вместо картонной иконы висят? Это же настоящая редкость, Мария, это уникальная вещь!

Замолчал, прикидывая, переваривая в голове идею, и хитренько так выдал:

– А давай, я тебе в машину твою настоящий оберег куплю, маленькую иконку. Хорошей работы, ты не думай, давай? А ты мне их уступишь? За любые деньги.

Четок из рук Пургин не выпускал, неуклюжими огрубевшими пальцами ласково перебирал гладкие камни.

Деньги были нужны, очень нужны. Как Мария ни старалась, а на квартиру копилось очень медленно. Миша, ясное дело, не торопил, но она постоянно мучилась этой неопределенностью с жильем. Никому не говорила, но не чувствовала себя в этой квартире хозяйкой. Словно бы не на полных правах жила, а снимала.

– Григорий Палыч, спасибо вам за такое предложение. Только для меня они не музейная ценность, а память. О Гавриловне память, и они каждый день со мной.

Боялась, что Пургин примется уговаривать, набивать цену. А ведь может просто положить себе в карман – откуда их и вытащил, – ну не драться же с ним. Только Пургин отказ воспринял спокойно, четки протянул Марии в раскрытой ладони. Забирая их, Мария невольно коснулась пальцами шершавой, толстой кожи. Пургин резко отдернул руку, схватил вилку, подцепил с размаху маринованную чесночину с тарелки, с остервенением кинул в рот, захрустел.

Только что орал как ненормальный, а вдруг стал таким притихшим, потерянным, обиженным, что ли.

– А знаешь, Машка, – сказал задумчиво, – я ведь, как ты уехала, скучать стал. Не хватает мне тебя.

– Ой, ну что вы, Григорий Палыч, ладно вам! Да из меня работник-то был так себе, вы ж меня ругали. И бухгалтерию я толком не освоила…

– Погоди, Мария.

– Да, не освоила…

– Помолчи. Послушай меня.

Нетрезвый Пургин был в нерешительности, и это несвойственное ему состояние вконец обескуражило Машу, она покорно замолчала.

– Я, Маш, пока ты там была, рядом, сам не понимал, что ты для меня значишь. Мне казалось, что ты смешная, маленькая такая девчонка, а смелая. Ты ведь никогда со мной не заискивала, эти ваши бабские сюси-пуси не включала. И характер у тебя есть, коллектив можешь в руках держать. Только добрая ты, а люди пользуются, вот за это я тебя и ругал. Ты прости меня, если что не так.

– Григорий Палыч!..

– Молчи, я сказал. И слушай.

Он покряхтел немного, собираясь с мыслями, выпил для поддержания боеспособности.

– Короче, я без тебя, Машка, пропал. Я от тебя пропал. Ты уехала и знать забыла, а мне по ночам снишься. Я, Маш, даже баб всех своих послал куда подальше. Не нужны, не заводят больше.

Маше казалось, что она плохо понимает, о чем это он сейчас говорит. Или это она напилась? Напилась и ничего не соображает? Ведь не может же такого быть, чтобы… Ну, чтобы он ей серьезно о том самом… Ведь он же старый совсем, немножко только помоложе, чем Степаныч.

– Маш, я ведь все понимаю, я понимаю, что тебе в Лошках не место. Тебе здесь надо, в городе большом. Только я ведь все придумал, я сам приеду. Хочешь, дом купим на Карельском? Там у вас самые хорошие места? Или на берегу Ладоги, хочешь? Красивый, с башенками?

Маша непроизвольно замотала головой – эти многочисленные псевдозамки с башенками из красного кирпича, натыканные по всему побережью, наводили на нее уныние.

– Маш, я же серьезно. Ты не думай ничего плохого, я разведусь. Поженимся, ты мне ребеночка родишь. Я для вас все на свете сделаю.

Мысль о замужестве теперь уже не приводила Машу в ужас, как раньше, сразу после развода. Умом она понимала, что не век же ей одной куковать, но чтобы вот так… А ведь он, кажется, не врет. И ведь разведется, раз сказал, и переедет… И, действительно, все для нее сделает…

Только зачем ей?